Федор Достоевский. Единство личной жизни и творчества автора гениальных романов-трагедий

«Другая повесть» – «Хозяйка» – уже овладела его воображением, и это немедленно выражается стилистически. Автор, еще недавно писавший брату в манере Голядкина, говорит теперь языком героя новой повести – Ордынова… «Независимость, положение и, наконец, работа для Святого Искусства, работа святая, чистая, в простоте сердца, которое еще никогда так не дрожало и не двигалось у меня, как теперь, перед всеми новыми образами, которые создаются в душе моей. Брат, я возрождаюсь не только нравственно, но и физически. Никогда не было во мне столько обилия и ясности, столько ровности характера, столько здоровья физического». По одному этому письму можно догадаться, что повесть будет возвышенно-романтическая («Святое Искусство»), и напряженно-эмоциональная («сердце дрожит и движется»).

В феврале 1847 г. Достоевский пишет брату: «Пожелай мне успеха. Я пишу мою „Хозяйку“. Уже выходит лучше „Бедных людей“… Пером моим водит родник вдохновения, выбивающийся прямо из души». Эта не совсем ловкая фраза (родник водит пером) вполне достойна романтика Марлинского. Автор «Бедных людей» возвращается к кумирам своей юности.

«Хозяйка» была напечатана в октябрьской и ноябрьской книжках «Отечественных записок» за 1847 г.

Герой повести, молодой ученый Ордынов, – петербургский мечтатель. «Родителей он не знал. От товарищей за свой странный, нелюдимый характер терпел он бесчеловечность и грубость, отчего сделался действительно нелюдим и угрюм, и мало-помалу ударился в исключительность». Получив ученую степень, он поселился в углу, «как будто заперся в монастырь, как будто отрешился от света. Через два года он одичал совершенно». Как и сам Достоевский, Ордынов живет в бедности «на ничтожную сумму», которую ему вручил опекун. Единственная его страсть – наука; он пишет сочинение по истории церкви. В этом пункте рассказ автора о своей романтической юности сплетается с воспоминанием о странном спутнике прошлых лет, поэте Иване Шидловском, который тоже писал работу по истории церкви. Но замена литературы наукой остается чисто внешней. Ордынов – «художник в науке»; автор анализирует творческое воображение не ученого, а художника. Признания его поражают взволнованным тоном исповеди: «Его пожирала страсть самая глубокая, самая ненасытимая, истощающая всю жизнь человека… Эта страсть была – наука. Она снедала покамест его молодость, медленным упоительным ядом отравляла ночной покой, отнимала у него здоровую пищу и свежий воздух». Ордынов, как и «фланер» «Петербургской летописи», любит бродить по улицам Петербурга. «Он глазел на все, как фланер». Но бесплодное фантазерство «фланера» сурово осуждалось в «Летописи». (Такая жизнь – «трагедия и карикатура».) К мечтательству Ордынова – отношение иное: это трагедия, но, во всяком случае, не карикатура. Достоевский вдруг другими глазами посмотрел на свою «ненасытную страсть» и как будто впервые оценил ее творческую силу. Этот «жар», этот «восторг», эта «горячка» художника покупается дорогой ценой, отрывом от действительности, духовным одиночеством, но все же это дар, страшный и высокий. Творческое воображение совсем не есть обычное свойство всех петербургских обитателей «углов», а особый удел художника. Причудливое обобщение фельетона устранено, и тема, поставленная отчетливо, углублена и заострена. Достоевский рассказывает о природе своего художественного воображения. Оно на грани пророческого ясновидения и титанического могущества. Мысль, идея, ощущение с волшебной силой немедленно воплощаются в грандиозные формы; целые миры возникают, целые народы и племена оживают. Огромная вселенная, вызванная к бытию огненным духом, грозит раздавить своего творца. Величием и ужасом веет от этой магии искусства.