Федор (сборник)

Поднял голову и Федор. Его взгляд, глаза его – буквально поразили меня… На вид ему лет сорок пять – оказалось, тридцать пять: чуточку конопатое лицо, лысина-плешь до затылка и пышные бакенбарды до складок рта – все это должно бы делать человека солидным. Но Федор имел на редкость детское выражение лица. Представить его ребенком – никакой трудности. И особенно глаза: большие, точно в изумлении распахнутые, серенькие, как пепел сигаретный, и жиденькие: то смеющиеся, то лукавые.

– О тебе говорим, Федор Яковлевич.

– А что обо мне? – Федор поднялся из-за стола, закурил; был он низкого росточка, казалось, щупловатый, так что невольно обращали на себя внимание его широкие мускулистые руки со вздутыми венами – вот уж маховики!

– Матвей Иванович говорит: непрофессиональный ты журналист.

– Что так? – изумился, но тотчас и засмеялся – опять же по-детски. – Э, в сало масло: писак-русак-самоучка!

– Профессиональные, они не корпят над листом, не углубляются – по поверхности плывут, и за столом сидят прямо.

– А меня после посудины мотает – вот я и держусь крепче за стол, чтобы за борт не смыло. – Федор глянул на часы, улюлюкнул: – Эх, в сало масло, пора и вахту сдавать… В кабак, что ли? Пиво там свежее привезли. А у меня пара воблин! – Лицо его так и запереливалось солнечными морщинами…

С тех пор наша взаимосвязь с Федором не прерывалась, хотя и встречались в год раз по обещанию, переписывались от случая к случаю, и лишь в последние несколько лет потянулись друг к другу.

Поразили меня два обстоятельства. В тридцать пять лет Федор писал стихи. Сам я никогда стихами не увлекался и так думал: если до тридцати не поэт, то уж какие там стихи на четвертом десятке!.. И еще: оказалось, что Федор-то парень флотский, и не то чтобы там год-два отслужил или на берегу, а по большому счету – флотский. Внешность его как-то не вязалась с понятием «морского волка», каковым он на самом деле был.

В 1941 году восемнадцатилетним добровольцем он оказался на Северном флоте и всю войну провел на торпедных катерах – наиболее опасная и непомерно тяжелая военная работа. Всю войну, ни одного ранения, несчетно полоскался в ледяной воде Белого и Баренцева морей – выволакивали почерневшим; с торпедой в обнимку кувыркался, а живой. Семь с половиной лет на боевых торпедных катерах. Два года боцманом на линейном корабле. Боцманом и вторым на гражданских посудинах – еще пять лет. А всего – пятнадцать.

В тесных каютах, когда день и ночь болтанка, когда изводила тоска по материку, по земле, Федор и писал свои стихи. Публиковал во флотских газетах. Для газет же писал коротенькие зарисовки-корреспонденции. Оказавшись на материке, на заводе, он продолжал поддерживать связь с флотской печатью и с районкой. Сотрудников в районной газете не хватало, Федору и предложили в штат… Тогда-то и познакомились.

Все мы жилимся, пытаясь скрыть свои семейные неурядицы. Да и чем гордиться-бахвалиться? И только когда уже не скроешь – не прикроешь, когда уже сор на миру – становимся откровенными. Скрывал и Федор, хотя его-то дело как на ладони – тотчас понять лишь трудновато, кто прав, а кто виноват.

В 1946 году, битый-стреляный в двадцать три-то годочка, приехал он в отпуск роздыхнуться – в деревню. Да только в родной деревне родни – никого: мать скончалась во время войны, младший брат в армии, две сестры замужем в чужих краях, и домишко продан – остановиться негде. Тут-то и подвернулась вдовая Анна с дочкой. Баб Федор знал лишь во сне – пленила без труда.

И началась семейная хроника…

Его не списывали, да и море держало; она на Север с детьми не ехала, тянула в деревню, домой. Он накатывал лишь в отпуск, каждый раз оставляя ребенка: к первой своей дочке Анна природила от Федора еще трех дочек и сына. Когда же его списали, приехал вроде навсегда, то скоро и ужаснулся – погибель!

– Э, друже, ешь твою в клеш! – не раз восклицал он весело. – Пять гавриков, баба-нянька, теща больная, а в колхозе паши не паши – все одно: ноль целых, хрен десятых! – Да и отвык от земли. Покрутился-повертелся, да и махнул по своему же следу – в торговый флот. Пятаки-то шли хорошие, и барахлишко, и золотишко – все домой, домой, домой, а как будто и дома нет! Вот крест – так уж крест…