Федор Шуруп

— А рты затыкать никому не дозволено. Вот в древности мудрец такой жил, Диогеном звали, в бочке спасался. Так он с самими царями беседовал.

— Скажите, пожалуйста, — Диоген! Откуда ты такие тонкости знаешь?

— Я много кой-чего теперь понимаю… — бурчал, не теряя достоинства, мастеровой. — Подождите, не то еще увидите.

— Димогенова бочка-то винная иль из-под квасу? — дурашливо выкрикнул кто-то и засмеялся.

— Коль мудрец, то, значит, винная. Квас только дураки пьют.

— Больше всех царь пьет. Я об этом оратора слышал: «Царские речи… Триста речей, и каждая в одна слово: пью! пью и пью!»:

— Хо! Ну и царь!

— Царь — другая статья. Ему и водка ума не прибавила!..

Федор на ходу жадно впитывал глазами и слухом все, что говорится и делается кругом.

Город, особенно в тех кварталах, которые примыкали ближе к окраинам, терял свой обычный вид и походил на встревоженный муравейник.

Во дворе пожарного участка табунились оседланные лошади. По опыту прежнего Федор знал, что это значит: отряд казаков находился в боевой готовности. И сердце кольнуло от тревожного предчувствия.

«Да, вот оно… — думал он. — Манифест — чепуха. Главное, надо повести вперед разбуженную массу… Хорошо!»

II

Еще у ворот Федора встретила радостным щебетанием четырехлетняя дочь Нюша:

— Тятька пришел!.. Тятька!..

Федор взял ее на руки и, сгибаясь, чтоб не стукнуться головой о деревянную обшивку притолоки, осторожно прошел через полутемные сенцы в горницу небольшого флигелька.

Жена Клаша, распарившаяся и красная от работ, закончив послеобеденную уборку, занималась штопкой старой одежи.

Порывисто бросилась к мужу, которого с нетерпением ждала еще вчера, прослышав, что товарищи, сидевшие в тюрьме, возвращаются домой. Отсутствие мужа ее очень встревожило, но подбодряли успокоительные заверения соседей.

Федор опустил с рук дочь и крепко обнял Клашу, припавшую к нему на грудь.

Клаша заплакала. Сдерживаемые страдания за время пребывания мужа в тюрьме, нужда, заботы, страх за участь Федора — все, что за это время глубоко было спрятано и накапливалось глухо где-то в груди, теперь сразу вырвалось наружу… Конвульсивно вздрагивали худые плечи, выступающие из-под ситцевой кофточки.

— Ну, что ты! — утешал ее Федор, целуя в голову. — Надо радоваться, а ты плачешь…

Стало жаль Клашу. Такой маленькой и слабой казалась она, — вся обмякшая от испытанных переживаний и совсем непохожая на ту самостоятельную, независимо-твердую Клашу, которая ни словом, ни даже намеком не обмолвилась перед родными или соседями о том, как ей приходилось тяжело одной с двумя детьми.

Федор понимал ее. Дружески-ласково и подбадривая, он весело сказал:

— Вот видишь, и день сегодня совсем особенный…

Настроение его сразу передалось Клаше. Она отвела полные слез глаза, вытерла слезы рукавом кофты и засмеялась.

— От радости, Федя… Много без тебя переволновалась, особенно вчера… Знаешь, эта свобода… Не особенно я ей… как бы тебе сказать… верю…

— Ну, ведь ты у меня сознательная!.. Не такая, как другие!.. — целуя ее, гордо сказал Федор.

Он разделся и сел за стол… Мельком огляделся кругом. Бросилось в глаза, что в комнате не хватало комода, на котором обычно стоял никелевый самовар.

Не было и самовара. «Продали из-за нужды», мелькнуло в мыслях. Остальное все оставалось по-старому. На деревянной самодельной полке в порядке, стопочками, любовно расставлены книги, которые приобретались на урезанные из скудного заработка гроши.

«Книг не тронула, а самовар продала, — подумал он с удовлетворением. — Молодец, Клаша!»

И спросил с благодарной ласковостью:

— Как вы тут, бедствовали?

— Ничего, перемоглись! Васяня к папироснице бегал, на гильзах подрабатывал. У меня — стирка. За Нюшей соседи присматривали, а иногда с собой на поденщину брала. Ну, товарищи тоже помогали.

Клаша накрыла на стол, поставила тарелки с едой.

— Ты, я чаю, голодный как волк. Мы-то пообедали. Вот здесь пирог… Праздничный, по случаю твоего возвращения, еще вчера постаралась.

— От пирога никогда не отказываюсь, — весело поддакнул Федор.

Нюша, забравшись на колени отца, ласково юлила. Прижалась лицом к его щеке, отдернулась:

— А тятька стал ежиком! Колючий… Ежик!

Тятька ежик.
Тятька ежик!..

— Правильно, Нюша, — засмеялся Федор, — оброс я в тюрьме. Все острое и ножи отбирали, редко приходилось бриться.

Мать сняла Нюшу с отцовских колен. Федор принялся за еду.

В горницу шумно влетел сын Васяня, одиннадцатилетний мальчуган, с голубыми большими глазами, как у матери, запыхавшийся и распаленный.

У него был необычный, смятенный вид. Глаза то вспыхивали, то странно погасали. Встреча с отцом явилась несколько неожиданной, и он остановился у порога.

— А-а, Васяня! — обрадовался Федор. — Здравствуй!

Васяня подошел к отцу. Поцеловались.

Охваченный тем волнующим и сильным, что он принес в себе с улицы и что продолжал глубоко переживать и сейчас, Васяня торопливо заговорил, роняя не по-детски тяжелые, как свинец, слова: