Федор Волков

В вопросе о театре он держался взглядов облагораживающих, идеальных, неприменимых в существующих условиях, а потому и в полной мере беспочвенных. К русскому репертуару относился очень строго, находя его случайным и пестрым, всецело находящимся в зависимости от разнохарактерных иностранных образцов. Редкую пьесу находил заслуживающей постановки. Считал, что время для настоящего национального русского театра еще не пришло, но что к созданию его неукоснительно следует стремиться.

К пьесам Сумарокова Херасков относился с уважением, однако при этом сожалел, что столь возвышенные и богатые мысли облекаются поэтом в убогую и отжившую форму, парализующую ход и развертывание подчас весьма ценных идей. Из обмена мыслей с Федором Волковым убедился в полном совпадении их взглядов на задачи театра. Нашел петербургского комедианта всесторонне знакомым не только со своим узко-комедиантским делом, но и со всеми областями знания, примыкающими к делу просвещения народного. Пожалел, что столь богатые знания поневоле вынуждены ограничиваться только профессиональными рамками, тогда как им по справедливости следовало бы отвести широкую руководящую и направляющую роль.

Все это продумал про себя. Волкову сказал только с мягкой улыбкой:

— Мое мнение, Федор Григорьевич, — что вы несколько поспешили родиться. И родились не при таких условиях, которые обеспечили бы вам плодотворное развитие ваших талантов на пользу общую. Впрочем, вы еще молоды. Времена меняются быстро. А мне разрешите надеяться на изменение жизненных условий ваших к лучшему.

— Мое дело маленькое, Михаил Матвеевич, — ответил Волков. — Человек я скромный и менее всего честолюбив. Каких-то воображаемых талантов, любезно приписываемых мне вашей милостью, в себе не ощущаю. Доволен вполне тем делом и тем положением, кои определены мне судьбою.

— Ну, об оной материи спорить излишне, поелику это будет делом праздным и бесполезным.

Совсем еще юный, жизнерадостный и немного медлительный Фонвизин, круглолицый и краснощекий, на все смотревший с улыбкой и ко всему относившийся со скрытой усмешкой, заметил:

— Театр наш пошел не по тому пути, это ясно. Но так же ясно и то, что этот путь был единственным. Значит, хошь не хошь, а ползешь, хоть на карачках, как Сумароков, за разными там Корнелями да Расинами. Те, от кого зависит прокладка путей, проложили оный единственный путь для ради собственной надобности. Мы пошли за ними и смекнули, что путь этот совсем не для нас. А раз смекнули, — дело в шляпе. Не возвращаясь вспять, прокладывай себе другой путь сторонкой, отбивайся от вожаков, с коими нам не по дороге. У нас должна быть своя тропка, — хоть извилистая, да наша собственная. Еще посмотрим, за кем последуют идущие позади, за ними или за нами.

— Браво, Денис! — закричал Херасков. — Дуй в сторону! Вали первым!

Однако подобные теоретические рассуждения пока не могли помочь практической работе Волкова и Шумского по созданию хоть какого-нибудь театра из ничего, без всяких средств.

Актрис в наличности было только две: Троепольская и Авдотья Михайлова да несколько барышень — любительниц из общества, которые, если им нравилось — играли, если не нравилось — просили обойтись без них. С актерами дело обстояло лучше. Кроме Троепольского, коренника труппы, было несколько молодых актеров из студентов университета: Кожевников, Бахтурин, Иван Соколов, Ванцлов, Денис Фонвизин. Все они учились в университете или состояли при университете, где велся класс практической декламации. Но все же они не были заправскими актерами, хотя и не прочь были посвятить себя театру. В поощрение их усердия и в видах оттенения их роли пионеров в деле театра, Херасков исхлопотал для них почетную привилегию — право носить шпагу, чего пока не имели еще актеры петербургской придворной труппы. С величайшим трудом, но все же русские спектакли в театре Локателли были налажены.

Волков и Шумский покинули Петербург после полного разгрома партии великой княгини.

Понятно, что в вечерних беседах у Троепольских положению дел при дворе отводилось далеко не последнее место. Федор Волков как-то откровенно высказал мысль, что, по его мнению, надежды на развитие искусств и просвещения в России могут быть связаны пока только с личностью великой княгини. С этим все охотно и искренно согласились.

— Вот тебе, Денис, и новая тропка, — полушутя как-то бросил Херасков Фонвизину.

— Что ж, тропка, как вижу, удобная, коли не зарастет после кустарником непролазным, — ответил Фонвизин. — Гадость в том, что указатель-то опять ненадежный. Опять иноземного изготовления.

— Так по нашим-то указателям разве коров гонять на водопой, да и то в болоте очутиться рискуешь, — засмеялся Херасков.

— А пожалуй, что и так, — согласился Денис.