Федор Волков

Поигрывали исподволь и Агния с Аглаей не особенно ответственные рольки. Делали свое дело с охотой, но тускло и связанно. Мадам Любесталь требовала для себя постановки такой пьесы, где бы для нее была сильно-трагическая роль на французском языке.

— По-русски я немножко не чисто могит говориль, — предупреждала она Федора Григорьевича.

Федор только со времени совместных выступлений с Таней начал понимать, какая великая сила заключается в естественном, не подчиненном никаким условностям, содружестве и слиянии в одно целое всех товарищей по сцене.

Когда он исполнял свои сцены с Таней, ему казалось, что они двое являются одним нерасторжимо-слитным существом, что каждый из них немыслим без другого. Удивлялся, как он раньше мог мириться, например, с Офелией — Ваней или Оснельдой — Гришей, а главное, как мог загораться неподдельными чувствами до самозабвения.

С Таней для него в театр вошла какая-то новая жизнь, жизнь самодовлеющей правды.

У Тани была своя собственная своеобразная манера читки стихов, очень певучая, гармонически-звонкая в особо сильных местах, при несколько размеренных, округленных и весьма картинных жестах.

Мадам Любесталь очень одобряла этот «французский стиль», так нравившийся ей в молодости. При всем своем увлечении Андриенной Лекуврёр, мадам в искусстве «déclamation»[33] или «l'action»[34] находила великую артистку не на высоте задачи, слишком упрощенной — «vulgaire»[35]. Идеалом ее в этом отношении являлась Дюкло.

— Ах, Дюкло! Мадемуазель Дюкло! — восклицала старая француженка. — Эти… эти… по-русски нет слов!..

Неудивительно, если взгляды мадам Любесталь на сценическое искусство в какой-то степени привились и Тане. Но только в какой-то степени. Таня то и дело прорывала всякие преграды и отдавалась течению вольного чувства.

Постепенно все представления в доме Серова начали также проходить при непременном участии Тани и даже ее кузин.

Смотрители их спектаклей, состоявшие по большей части из почтенных лиц города, начали поговаривать об учреждении постоянного, настоящего театра.

Федор Григорьевич в первое время не особенно горячо поддерживал эту мысль. Опасался потерять Таню. Без нее он больше не мыслил свое пребывание на сцене.

Когда он поделился своими опасениями с Татьяной Михайловной, она решительно сказала:

— Что бы ни воспоследовало, вопреки всему, я буду с тобою неразлучно… Возврата нет.

Играя на домашних сценах, несмотря на неизменно зажигавшее его присутствие Тани, Федор все же по временам чувствовал легкую неудовлетворенность, какое-то насильственное укорачивание своей внутренней сущности. Похоже было на то, что будто кто-то незримый аккуратно подрезывает ему крылья, мешая свободному полету.

Хоть и не сразу, Федор нашел причину этой неудовлетворенности. Она вытекала из лицезрения все одного и того же ограниченного круга смотрителей. Широкой натуре Федора недоставало толпы, массы, смотрителей всех сословий. Не напудренной и разодетой кучки сдержанных театральных ценителей, а подлинной толпы с ее непосредственной горячностью и откровенностью чувств, с ее бескорыстной привязанностью, которая не может быть расценена ни на какую монету.

Придя к этому выводу, Волков начал поощрять и подталкивать возможность учреждения постоянного, для всех доступного театра.

При встречах с воеводой, бывавшим по своей малоподвижности довольно редким гостем на их представлениях, Федор не упускал случая развивать эту мысль перед всесильным хозяином города.

Внутренно такой же громоздкий и тяжелый, как и наружно, Михайло Андреич бормотал о желательности оного, но ссылался всякий раз на отсутствие средств на постройку.

— Средства потребны немалые, — отдувался он. — Понеже того… уж коли строить, то того… надлежит возвести хоромину превеликую… могущую служить того… прибежищем музам також и в зимнее время… А музы — особы зябкие… печи потребны, то да се… А в казне у нас — шиш…

Упирал все время на общественность начинания. — Мое дело — сторона… Почтенных мужей города, охочих смотрителей за бока берите… На доброхотные даяния оных уповайте… К им и относитесь впредь…

Как-то под вечер Яков Шумский явился к Федору и предложил ему совершить вместе прогулку невеликую.

Федор молча оделся, ни о чем не спрашивая.

Прошлись немного по набережной, толкуя о том, о сем. Шумский свернул в поперечную улицу, пустую и захолустную. Остановился перед большим каменным, нежилым и разрушающимся зданием, — бывшими провиантскими складами. Что там хранилось, неизвестно было, только о провианте запасном давно уже никто не слыхивал.

— Добрая махина, — показал Яков рукою по направлению складов. — Наипаче бесполезная. Разрушается.

— А что там внутри, ведомо тебе?

— Не ведомо, но угадано быть может без ошибки. Мерзость и запустение. Ежели и есть что догнивающее, — догнить оное и на воле может.

— Кому принадлежит сие? — заинтересовался Федор, смекнув в чем дело.

— Государству российскому.

Обошли здание вокруг, увязая в снегу выше колен. Проникли за разрушенную огородку во двор. Заглядывали в зияющие щели полусгнивших дверей.