Федор Волков

Тотчас после его ухода в тот злополучный вечер мадам Любесталь вбежала в кабинет Ивана Степановича на раздавшиеся там ужасные крики.

«Разъяренный, как тигр», мосье Майков неистовствовал, мечась по комнате. Он сорвал с себя парик, потрясал им в воздухе и призывал все громы небесные на свою непокорную племянницу.

— Ви подумай, мосье: гром небесни на этот маленьки птичка! — возмущенно восклицала мадам Любесталь, вытирая платочком свои глаза.

Майков бушевал долго, «отводиль душ», по выражению мадам. Танечка, с виду спокойная, только мертвенно-бледная, «как мраморная Ифигения», стояла, прислонившись к креслам и, казалось, выжидала, когда утихнет бешенство дяди. Наконец, «разъяренный тигр» прекратил свои рыкания и повалился обнаженной лысой головой на стол. Тогда заговорила «тихая, бедная овечка». Она сказала, что ее благодарность к нему безгранична; она понимает, что он заменил ей отца, но она не может оставаться тепличным цветком, будет делать то, что велит ее сердце…

Последние слова были заглушены новым взрывом бешенства «разъяренного тигра» и двумя истериками «обескровленных им двух несчастных жертв». Под страшные истерические вопли старых дев, «захлебывавшихся слезами на большом диване», Иван Степанович «громовым голосом» крикнул слуг, которым приказал схватить «негодяи мадемуазель, связать ее и бросить в темниц». Проще — запереть в темный чулан под лестницей.

Тогда Таня, — «о, ужас! ужас!» — схватила со стола «остри стилет» — разрезной нож — «и вонзаль его прямо себе в беленьки грудки».

— О, мосье! О, мой добри бог! Я не видель свет! — с трагическим пафосом вскрикивала француженка. — Но добри француски бог подвинуль меня совсем близко к этот несчастий птичка… Я успель схватиль за стилет и отклонил страшни оружи в сторонки. Voilá, monsieur[41], — француженка показала свою забинтованную руку. — Пораниль отшинь опасни…

— А Таня, Таня? Что с Татьяной Михайловной? — допытывался Федор, отстраняя руку, которую француженка разбинтовывала, чтобы показать рану.

— Бедни птичка опустиль на кресло. Я сам вигоняль слюг… Сам зажималь ее ранки в платок, — маленьки ранки поверх, — сам обливаль из графин двух мадемуазель… И сам ругаль последни слёв ужасни мосье.

В общем, все обошлось благополучно. Ранения Тани и мадам Любесталь перевязали накрепко. Иван Степанович похныкал и снова надел свой парик. Старые девы обсушились и поправили свои завивки.

Таня страдает «не от ранки на грудь, а от рани на сердце», — пояснила мадам.

Француженка еще долго болтала, то и дело возвращаясь к различным подробностям этой семейной драмы.

Дальше выяснилось, что старый мосье очень расстроен, никого не желает видеть и завтра уезжает в свое поместье, за сорок верст. Ему готовят дормез[42].

Самое существенное, как это и должно было быть, мадам приберегла к самому концу.

Таня желает видеть «мосье Волькоф». Просит завтра зайти, как всегда, под вечер, к ним в дом смело и открыто, независимо от того, уедет в имение дядя или нет. Она будет ждать непременно.

Федор Григорьевич обещался быть.

Эпилог к драме по-русски

Благодаря забавной передаче мадам Любесталь, эта в общем, конечно, тяжелая и неприятная история с Таней начала представляться Федору несколько в комическом виде. Вспоминая патетические речи мадам, ее уморительную мимику и ее геройское участие в предотвращении драмы, Федор несколько раз улыбнулся.

«Итак, старик уезжает проветриться, — думал Федор неотвязно все об одном и том же, уже лежа в постели и тщетно пытаясь заснуть. — Ведомо ему о приглашении моем или нет? Ежели нет, то сие неприятно. Выйдет как бы по-воровски… Али по-детски задиристо. Последнее — в характере Тани!..

Уедет Майков — помощи обещанной не даст… И лучше. Не хочу я помощи никакой от господ подобных. Удушением нравственным пахнет сие. А задержки новые с театром? Вывертываться надлежит как ни на есть, но осторожнее. Силами своими. Рублев бы два ста пока… Глядишь — и управимся в главном. Из дела взять остатние? Похерить участие свое в волковских заводах начисто? Мать дюже распалится…»

С этими невеселыми мыслями Федор наконец заснул. Было уже совсем светло.

Проснулся Федор поздновато, часу в девятом. Заглянул в комнату брат Гаврило:

— Не вставал еще? Али недужится? Там тебя в конторе рабочие дожидаются.

Федор вскочил. Со стройки?

— Надо быть, нет. Чужие. Ситниковских я видел как бы. Анучины тож.

«Что им до меня?» — думал Федор, наскоро одеваясь.

В конторе собралось человек с десяток рабочих. Некоторых Федор знал лично, других видел на комедиях в сарае. Вот эти двое — с полотняной фабрики Ситниковых; эти надо быть, позументщики от Анучина.

При его появлении, кто сидел, встали.

— Доброго здоровья, братцы, — поздоровался Федор.

— Здравствуй, Федор Григорьич, — ответили ребята.

— Вы ко мне? Долго ждете? Вот чудаки! Чего же ране не послали?

— Да нет, мы токмо что ввалимши, — раздались голоса.

— По какому делу-то? И по-праздничному так? — рассмеялся Федор. — В кумовья, что ли, звать? Али в отцы посаженные?