Федор Волков

Здороваясь с ней, Федор Григорьевич удивленно развел руками.

— Что? Вы меня не знали еще с этой стороны? Я недурная кулинарка, — спросите Матильду Ивановну, моего шефа.

За обедом разговор снова перешел на «Покаяние».

— Началась покаянная молитва, рассмеялась Олсуфьева. — «Господи, владыко живота моего, дух празднословия не даждь ми…» Дали хоть бы покушать людям без этого великопостного елея! А все вы виною, — обратилась она к Волкову. — Вы — главный каноник из мрачных ярославских дебрей. До вас в нашей беззаботной жизни ничего подобного не бывало.

— Мы и сейчас ни в чем не раскаиваемся, — сказал Сумароков. — Нас «Покаяние» интересует с самой симпатичной его стороны — с художественной. Да от художников и смешно было бы требовать иного рода «Покаяния». Так каково же ваше мнение, синьор Валериани? Вы старше всех нас и, следовательно, должны иметь больше позывов к покаянию.

Валериани, размахивая в воздухе ножом и вилкой, предложил изобразить «чистилище» в духе Данте, которое, с одной стороны, переходило бы в католический ад со всеми его ужасами, а с другой — соприкасалось бы с раем, украшенным престолом Мадонны и гирляндами из херувимчиков.

— Меня ставит в тупик главная персона «Покаяния» — синьор Грешник, — заявил Валериани. — Извините меня, это не грешник, а бродяга, — pardon, mesdames[64]. На этом жалком воришке нельзя построить ничего. В нем нет величия греха. Я бы предложил ввести добрую компанию вполне доброкачественных, всеми признанных, великолепных грешников земли, томящихся в чистилище. Мы должны показать тех, кто в искусстве делать грехи не имел себе соперников. Возьмите Цезаря Борджиа, папу Александра VI, вашего Ивана IV…

— Зачем так глубоко забираться, синьор? — с серьезной миной промолвила Елена Павловна. — Я вам представлю такую прелестную компаньицу современных, а главное, наших собственных грешников, что вы просто пальчики оближете! Будет и художественно, и без претензий, и без больших затрат.

— Синьор Валериани, — убежденно заговорил Сумароков, — вы смешиваете несовместимое: страшный дантовский ад и симпатичную православную чертовщину. Все наши черти — большие комики и неисправимые проказники. Это наши «грациозо»[65]. Симпатии русского человека неизменно будут на стороне чертей. Русский чорт — это посредник между землей и адом, неразлучный компаньон грешных душ на вечные времена. Он обязан быть привлекательным. Наш ад должен так же располагать к уюту, как квартира, в которой собираешься жить очень долго. О горном блаженстве у нас мечтают украдкой, и никто серьезно туда не рассчитывает попасть. Райские кущи для нас — отпугивающее местечко со скучным и тошнотворным этикетом, куда не особенно хочется угодить. Чистилище и ад для нас — одно и то же, нечто вроде огромной гостиной, где толпится великое множество ничем не прикрытых душ обоего пола. Обиход там — точная копия с нашей земной неприкаянной жизни, со всей ее адской неразберихой. Как в сей жизни, несмотря на все ее безобразие, имеются некоторые сомнительные прелести, так не должна быть лишена их и жизнь будущая. Разница только в полном уравнении, что многих и прельщает. Все голы и босы, как в бане, и всем одинаково жарко. Ни нарядов, ни париков, ни пудры, ни мушек. Все благовония заменены одним — серным смрадом. Равенство полнейшее. На кого на сем свете я не смел поднять глаза, тому на свете будущем в любую минуту могу дать здоровенного щелчка в нос. И никто на это не обратит внимания, потому что потасовки без вмешательства полиции будут единственным нашим развлечением. Вот что есть православный ад, синьоры.

Матильда Ивановна время от времени всплескивала руками, повторяя:

— Боже мой, какой ужас!

Елена Павловна хохотала, как будто ее щекотали подмышками.

— Да нет же, Матильда Ивановна! Все это очень симпатично. Александр Петрович по ошибке нарисовал рай, а не ад.

— Ошибаетесь, дорогая. Это самый настоящий ад. В раю — тишина и благочиние. Единственные звуки — это звуки ангельских труб. А ангельские трубы, как вам известно, это нечто вроде блаженной памяти флейты великого князя. И в раю все — с пальмовыми ветвями, так что в случае необходимости есть возможность прикрыться. А в аду души живут вполне открыто, нараспашку.

— Я — решительно за ад, — сказала Олсуфьева. — А вы, Федор Григорьевич?

— Александр Петрович обещает много заманчивого, — ответил, улыбаясь, Волков. — Меня немного смущает необходимость существования «нараспашку».

— Ничего, привыкнете.

Итальянцы только молча пялили глаза, удивляясь своеобразию русской мифологии.