Федор Волков

— Извините, это сущий пустяк.

— Так вот этот пустяк и покажите. Или прочтите сами, так будет еще лучше.

Федор прочитал Олсуфьевой несколько готовых вчерне сцен.

Когда он окончил чтение, Олсуфьева ничего не сказала.

— Вам не нравится? — спросил Федор.

— Не особенно. Расплывчато и неясно. Трагедия требует, чтобы кипела страсть в каждой строчке. А у вас не только кипения, даже волнения не чувствуется. На сцене вы совсем иной, когда передаете чужие мысли. И потом, я замечаю влияние наших пресловутых отечественных трагиков. — А это — топтание на месте. Все должно идти вперед.

— Значит, бросить? — спросил Федор.

— Зачем бросать? Продолжайте. Только возьмите более крепкий тон. Вам бы почитать греческих трагиков. Без всяких наших доморощенных приспособлений. К сожалению, сие невыполнимо. Впрочем, если будете изредка навещать меня, отставленную невесту, мы это как-нибудь пополним. Если не с античных подлинников, то хотя бы с точных французских и английских переводов начнем.

Елена Павловна осторожно овладела рукописью. Долго ее перелистывала. Спросила:

— Это личное? Пережитое?

— Разве это обязательно?

— Нет. Но каждый цветок поворачивается сердечком к лучам, его согревающим. Только не всякие лучи греют. Иные только светят, и тогда…

— Что — тогда?

— Тогда цветок никнет головкой. И засыхает. Ваша героиня похожа на такой холодный, блуждающий луч. Потому и герой так вял и бескровен. Идея мне нравится. Но только она требует, чтобы ее наполнили огнем и страстью, горячей кровью и бурным трепетом сердец, а не каким-то идиллическим киселем. Тогда видны будут люди, как они есть, живые люди, а не какие-то призраки, колеблющиеся в тумане. Всему живому свойственно неистовствовать и бесноваться, быть дерзким и кротким, смотря по обстоятельствам, бороться, совершать ошибки, каяться и рвать на себе волосы, брать свое с бою, а не шмыгать носом и ждать, пока небо за доброе поведение пошлет награду в виде дождя галушек. Такова подлинная жизнь в отличие от надуманной мертвечины. Живое — живет на земле, а не витает в облаках. И «спутники» у него земные, часто меняющиеся. Избави нас бог от вашего «вечного спутника», подобно тени шествующего за нами по пятам. Сие похоже на одно из наказаний дантовского «Ада». Брр…

Федор взял рукопись и молча разорвал ее на мелкие клочки.

— Finita[70] «Вечному спутнику», — усмехнулась Олсуфьева. — У, злюка! Даже губы дрожат… Возьмите и прибейте меня. Я заслужила. Ни кричать, ни сопротивляться не буду. Виноватого бьют. Живой человек пробуждается. Это — вы. Впрочем, в жизни вы совсем иной, чем на бумаге. Только шибко умеете владеть собой. Вот, даже не деретесь.

Федор, нервно шагавший из угла в угол по комнате, улыбнулся.

— Батюшки-светушки, никак смеется! — с комическим ужасом воскликнула Елена Павловна. — Значит, драться не станет. К добру или к худу? К добру для моих боков и к худу для плана трагедии, который я хочу предложить. Она требует страсти и злости, а отнюдь не ангельской кротости. План мой таков: все бурлит и клокочет; все полно движения и борьбы. Действующие персоны совсем, ну, совсем живехонькие люди. Они с лету хватают, что им нравится, рвут страсть в клочья. Мучаются, страдают, наслаждаются и погибают. Погибают, радуясь тому, что они жили. Ну, точь-в-точь как это бывает в жизни! Идея: их трагическая вина состоит в том, что они родились в образе и подобии живых людей. И ни в чем ином. После смерти их называют героями, хотя они всего лишь люди. Самые обыкновенные люди. Даже не очень умные.

— Вроде меня? — засмеялся Федор.

— Н-нет… Вы слишком умны, философичны, а потому в герои не годитесь. Я же говорю о самых обыкновенных людях. А вы — иной. Вы подчиняете кровь рассудку. Для героя сие не годится. Был один такой «пьяный британский дикарь»[71]. Так вот, он любил возиться с такими героями. Они у него погибали массами, благодаря своей «глупости». И знаете что? Как сие ни забавно, а его неумные герои живут даже и до сего дня. Разумеется, в памяти умных потомков. Да он и вам не безызвестен, дикарь оный. Его звали Шекспиром.

Федор остановился перед Еленой Павловной, заложил руки за спину и долго смотрел на нее молча, с еле уловимой улыбкой. Она была серьезна, не мигая смотрела Федору в лицо светлым, ничего не выражающим взглядом и одной рукой слегка поправляла прическу. Федор сказал:

— Умная вы особа. Зело умная, сверх меры.

— Это я-то? Не по адресу, сударь. Полагаю, вы меня за «другую» принимаете. За ту, которая так же умна, как и вы. Мы — глупенькие.

Невольно вздохнула, подавив вздох на полдороге. Федор все еще улыбался.