Федор Волков

Такая мера вызвала целую революцию среди итальянцев. Последовал ряд отказов подчиниться варварскому распоряжению. Строптивым мягко было поставлено на вид, что русский язык по благозвучию нисколько не уступает итальянскому. Что же касается тех, кто с этим не согласен, то дорога в прекрасную Италию открыта, а время как раз весеннее. Разумные доводы подействовали. Никто из итальянцев не уехал.

Следующей оперой в русском исполнении была «Евдокия венчанная и Феодосии II» того же Бонекки, переведенная на русский язык надворным советником Адамом Олсуфьевым.

Императрице эти «русские» оперы понравились.

Екатерина решила не останавливаться на полдороге и ковать железо, пока оно горячо.

Елизавете, готовой примириться и с переводами итальянских опер, была внушена настоятельная необходимость создания оперы оригинальной, написанной по-русски, с музыкой, по возможности, русского композитора, понимающего дух и строй русских напевов, предпочтительнее — на русский же сюжет.

На последнем особенно настаивал Сумароков, мечтавший переделать в оперу одну из своих русских трагедий.

Остановка была за пустяком: на горизонте не было видно ни одного русского композитора.

Совещание по «оперной политике» состоялось, наконец, с участием императрицы. Приглашены были Нарышкин, Разумовский, Арайя, Сумароков, Волков, Полторацкий и многие русские певцы и музыканты.

Екатерина начала с того, что заранее закрепила за Елизаветой звание «русской музы Эвтерпы», покровительницы музыки.

— К допрежь бывшим Мельпомене и Талии, — пояснил Разумовский.

— Говорите уже сразу о всех девяти сестрах, не стоит стесняться, — засмеялась императрица.

— В России — только одна Муза, и она совмещает в себе всех, — сказал Нарышкин.

— Боже, сколько хлопот у вашей Музы! — промолвила удовлетворенно Елизавета. — Это какая-то одна прислужница за всех.

От шуток постепенно перешли к делу.

Стали обсуждать вопрос о национальной опере и национальной музыке. Как понимать то и другое? Какие требования должны быть к ним предъявлены? Екатерина спросила императрицу, какую оперу та предпочитала бы видеть.

— Хорошую, — простодушно созналась царица.

— Это и наше общее желание, государыня, — сказала Екатерина. — Но хорошая может быть по-разному хороша. Итальянские оперы превосходны. И все же поднимаем вопрос об опере русской. Так должна ли оная быть из родной или чужеземной жизни?

Все молчали.

— Александр Петрович, что вы скажете? — спросила великая княгиня.

— Немногое. Будучи взята из чужеземной жизни или из мифологии эллинов, столь почитаемой на театре нашем, чем оная опера будет отличаться от любой переводной, смею спросить ваше величество и ваше высочество?

Ее величество и ее высочество должны были сознаться, что ничем.

— Значит, сам собою выдвигается русский сюжет, — продолжал Сумароков. — Теперь о музыке. Мы не имеем пока русских композиторов. Но оное препятствие легко обойти. У нас есть синьор Арайя с его всеобъемлющим талантом. По чистой совести полагаю, что он отлично справится и с русским сюжетом, как справляется с любыми прочими.

Федор Волков слегка улыбнулся. Арайя не боялся за себя, но он был честным музыкантом, а потому с сомнением покачал головой.

— Дорогой синьор Сумароков, — сказал он, — дело немного не просто. Мне трудненько говорить по-русски, но попытаюсь. Есть две музыки: музыка поверх и музыка глубоко. Большая борода, длинный кафтан, пляска с лаптями, просто народни мотивчик, балалайка — это поверх. Русски дух, русски печаль, ну, русски отсюда, — он постучал себя в грудь, — это глубоко… Ну, я в затруднительности, как сие выразить…

— Мы вас понимаем, синьор Арайя, — улыбнулась Екатерина. — Ведь, понимаем, государыня, не правда ли?

— Разумеется, понимаем. Что же здесь непонятного? Глубокое сердце Арайи не лежит к русским лаптям и балалайкам.

— О, ваше величество! Можно ли так думать о бедни музыкант? — искренно огорчился итальянец. — Я хотел сказать: музыку поверх, легки музыку — Арайя сочинит в три дня. Музыку из сердца, глубоки и серьезни музыку на русски лад — увы, не сочинит никогда. Арайя недостаточно русский для того… Арайя музыкант вообще, но не национальный.

— Ее величество именно это и имеет в виду, синьор Арайя, — успокоила итальянца Екатерина. — Я сама мало понимаю в музыке, но знаю людей, которые в этом понимают. К примеру, граф Алексей Григорьевич.

— Я? — удивился Разумовский. — Я люблю слушать музыку, но не думать о ней. Да и зачем? Когда о музыке думаешь, она перестает быть музыкой.

— А я знаю людей, которые и думали об оной много, а все же для них она не перестала быть музыкой. Эти люди, как и граф Алексей, очень близки к русскому народу. Как ваше мнение на сей счет, Федор Григорьевич? — обратилась Екатерина к Волкову.

Волков несколько секунд молчал, чтобы собраться с мыслями. Он уже давно обдумал этот вопрос. Слова сами просились на язык, требовалось только сделать их убедительными. Он начал: