Федор Волков

У театра стояла толпа. То и дело подъезжали сани. Внезапно резкий треск распорол воздух, и залило все вокруг белым, зеленым и синим светом, — из-за театра ударил огнями фейерверк! Лопались огненные шары и рассыпались разноцветными искорками. Визжали от удовольствия бабы, ржали в испуге кони.

— Гаврила Романыч, а я вас ищу!

К Игнатьеву торопился Иван Степанович Майков с сыном. Успел общительный помещик подружиться с экзекутором, с которым оказалось немало общих знакомых в Петербурге.

— Новость есть, Гаврила Романыч! Сегодня из Петербурга получил. Ве-ли-ко-лепная новость! Но — потом! Чего ж стоим-то? — И Майков-старший подхватил Игнатьева под руку.

На стене у входа в зрительный зал висела большая афиша, на которой красной краской было написано:

МИЛОСЕРДИЕ ЦЕЗАРЯ ТИТУСА ИЛИ МИЛОСТЬ И СНИСХОДИТЕЛЬСТВО,

опера в трех переменах, с прологом

Сочинение г. Метастазио, в российском переложении Федора Волкова, с музыкой, сочиненной и подобранной оным же Волковым.

Тит — Ф. Волков

Виттелия — И. Дмитревский

Сервилия — А. Попов

Секстус Я. Шумский

Анниус — Гавр. Волков

Публиус — Гр. Волков

— Прошу, Гаврила Романыч, — Майков-старший пропустил Игнатьева, и они вошли в зрительный зал.

Игнатьев поднял голову и остановился в приятном удивлении: в глубине театра сверкал золотом искусных виньеток кипенно-белый драпированный занавес.

Майков-старший взял Игнатьева под руку, провел в первый ряд, где уже расположился воевода. Бобрищев-Пушкин сидел с супругою, расстегнув воротник мундира. Заметив Игнатьева и Майковых, поднялся им навстречу.

— Мое почтение, господа. Что-то не торопишься ты, Иван Степанович, к раздаче милосердия. Не боишься, что не достанется?

— Не боюсь, батюшка Михаил Андреевич. В случае чего, думал, ты со мной поделишься. У тебя этого добра, чаю, предостаточно. Да и какой же это воевода без милосердия! Целую ручку, Марья Ефимовна, — Майков-старший поцеловал бледную руку воеводской жены.

Игнатьев опустился на широкую дубовую скамью, которую Майков-старший назвал креслом, и огляделся.

Вдоль обеих стен горели жирники. Искусно спрятанные за ширмы жирники же ярко освещали сцену. Пахло крепким настоем свежерубленого дуба, горевшее в жирниках сало слегка дурманило голову. Пар от дыхания не шел, но было зябко: видно, немало трудов приложили хозяева, чтобы протопить этакую хоромину на триста смотрельщиков.

Усаживались не торопясь, оценивая взглядом прочность и удобство нового театра. Наконец уселись и притихли.

И сразу же раздалось тихое пение. И откуда оно слышалось, понять было невозможно. Пение нарастало, ширилось, обволакивало смотрельщиков. Вдруг вырвавшийся высокий детский голос повис в воздухе легкой осенней паутинкой и незаметно растаял. Только слабый отголосок его долго еще метался среди других голосов.

Занавес дрогнул, и все подались вперед. Сплелись серебряные голоса в тонкую вязь и застыли. Занавес стал медленно раздвигаться, чуть колыша красное пламя жирников, и театр заполнили нежные звуки скрипок и клавесина.

Диковинный мир открылся глазам. По голубому небу медленно плыли легкие облака. А под этим обширным небом уходили через холмы и курганы сочные зеленые луга.

На ближнем холме высился древний замок из серого дикого камня, на зубчатой стене которого недвижимо стояли закованные в тусклые железные латы суровые воины Титуса с короткими мечами и круглыми щитами, обтянутыми кожей.

Резко взмыли рожки, громовой нарастающей дробью прогрохотала большая литавра, и из дворца в короткой белой тунике с набедренным римским мечом вышел цезарь Титус — Федор Волков. Действо началось.

Федор декламировал чуть нараспев. Его позы и жесты были сдержанны. Прекрасно сложенный, с гордо посаженной головой, обрамленной каштановыми кудрями, он сразу завоевал любовь смотрельщиков.

В этой опере актеры не пели — пел хор семинаристов, который вместе с музыкантами предоставил театру ректор Верещагин: отец иерей на этот раз певчих дать отказался, ссылаясь на их усталость. А поскольку актеры лишь декламировали, Федору пришлось сочинение итальянского поэта сильно сократить, оставив лишь его первородную мысль о милости и снисхождении — о добре и прощении. И ярославцы это поняли, впервые увидев нечто такое, о чем раньше и догадываться не могли. Страсти и чувства героев спектакля они приняли с открытым сердцем. А именно этого и добивался Федор.

Актеры еще не успели снять грим и переодеться, когда постучали, и дверь сразу же распахнулась.