Феечка

– Ну ладно, – Андреев пожал плечами, улыбаясь. – На вкус и цвет… – Улыбка у него теперь была нарочная, но он продолжал улыбаться. Человек работает на телевидении, уж что-что, а улыбаться, когда совсем не хочется, его там научили.

– Парадигма сломалась, – негромко проговорила Ульяна.

– Какая парадигма? – Андреев прищурился. И мельком теперь посмотрел на меня.

Мельком!..

– Парадигма под названием «Сергей Андреев», – ответила Ульяна.

– А и шут с ней, с такой парадигмой! – засмеялся Андреев. – Если ее можно так легко сломать!

– А правда – зачем? – спросила я.

– Вам тоже не понравилось? – Андреев говорил со мной каким-то другим тоном, не тем, что с Ульяной. В чем разница, я понять не могла.

– Нет. Грубо.

Ульяна чуть шагнула в сторону от меня, еле-еле, но я уловила это движение. Конечно, надо дистанцироваться. Она – и Андреев. И я – и Андреев.

– Многие явления нашей жизни хочется обматерить. Людей, события, их результаты. Политиков… Нет? – Он переводил взгляд с нее на меня. С меня на нее. И обратно. И взгляд стал совершенно непроницаемым. Непонятно, смеялся он, сердился, обиделся. Непонятно совсем.

Музыканты, стоявшие рядом, оживились. Он представлял их в начале концерта как работников телевидения, но они явно были работники не чисто умственного труда. Один – оператор, другой – звукорежиссер, третий, кажется, тоже оператор…

Сейчас кто-то из них попытался пошутить, вышло несмешно, они сами стали ржать, прямо как наши мальчики. Я давно поняла, что в общении с мальчиками любого возраста (с нуля до бесконечности) надо уловить ту степень серьеза, чтобы не выглядеть и, главное, не становиться истинной феминисткой, с глобальным презрением к мужчинам, которая неизбежно появляется, когда вступаешь с ними в неравный бой за свои права в мире, придуманном мужчинами, – это с одной стороны. А с другой – не воспринимать их серьезно настолько, чтобы их глупейшие и спонтанные шутки, действия, предательства ранили тебя до смерти. Я таких знаю – до смерти раненых. Или почти до смерти.

Моя собственная мама, ежедневно оперирующий хирург, когда-то в молодости пролежала, отвернувшись к стене целую неделю, так, что бабушка ночью даже решила сделать ей потихоньку тонкой иглой укол глюкозы, как ей посоветовала всё та же Пипеткина. Бабушка боялась, что мама умрет от страдания и истощения. Укол бабушка толком сделать не смогла, мама проснулась, страшно испугалась – бабушка довольно сильно поранила ее иголкой, потому что никогда раньше уколов не делала.

Мой папа, которого я никогда не видела, «сплыл», по выражению мамы, еще до моего рождения. То есть мама лежала и ничего не ела неделю вместе со мной в животе. Бабушка еще из-за этого очень беспокоилась. Мама уже тогда была оперирующим хирургом – начинающим, успела после института и ординатуры год поработать. Но почему-то предательство папы ее страшно потрясло. Мама думала, что это любовь на всю жизнь, а он взял и ушел, без ссоры, безо всякой причины, не обернувшись, забыв, что мама беременна. Он и потом не пришел взглянуть на меня, когда я появилась на свет.

Бабушка, рассказывая мне это, комментировала, что человека потрясают такие вещи на физиологическом и некоем волновом уровне, в существование которого бабушка, атеистка, с годами стала верить. Любовь – это волна положительной энергии, а с предательством или смертью любимого человека – эта положительная энергия прекращается или преображается… и тебе – плохо, холодно, пусто, как в сыром темном подвале, куда тебя толкнули и заперли там неизвестно насколько.

Бабушка толком не знает природу и принцип действия этой волшебной энергии, но объяснить с рациональной точки зрения то, как страдала еще целый год мама, по-другому не может. Бабушка боялась, что я появлюсь на свет с отклонениями или, уже родившись здоровой, приобрету эти отклонения, потому что каждый день с молоком матери всасываю грусть и тоску.

А потом однажды у мамы это как рукой сняло. В год я сильно заболела. И еще заболела бабушка – чем-то другим. Меня отвезли в одну больницу, бабушку в другую. Маму ко мне не пустили, ей пришлось бросить меня кормить. Бабушке было очень плохо, никак не могли поставить диагноз. Мама носилась по всему городу – с улицы Фучека, где лежала бабушка, на 2-ю линию Васильевского острова, где была детская больница, куда поместили меня – и обратно, и снова к бабушке.

Неделю так она проездила, и тоска ее прошла. Все это, конечно, я знаю в интерпретации бабушки, которая всю жизнь преподавала русскую литературу в школе и знает наизусть кучу отрывков из русской прозы и поэзии, что очень влияет на все ее рассказы и истории.