Фея Хлебных Крошек

– Ох, бедный мой Мишель, ты такой достойный юноша и такой прекрасный работник! До последнего дня моей жизни буду я жалеть, что недостаточно помог тебе; я упрекал бы себя в этом, как в самой черной неблагодарности, если бы твой странный нрав не противился моим добрым намерениям. Я охотно взял бы тебя в зятья и завещал бы тебе мою богатую мастерскую, а у меня ведь, как тебе известно, шесть дочерей: три белые, как лилии, а три красные, как розы. Во всей Шотландии не найдется такого помещика, который не был бы счастлив повести к алтарю самую невзрачную из моих дочек, а тебе я предоставил бы выбор. Зачем же случилось так, что ты, как настоящий безумец, – прости мне это слово – влюблен в принцессу Билкис, которая, вне всякого сомнения, была особой весьма почтенной, ибо отказалась выходить замуж за великого царя Соломона до тех пор, пока он не расстанется со своими семьюстами женами и тремястами наложницами [102]– о них, если верить моему соседу, меняле Ионафасу, рассказано в Талмуде, – но которая, однако, доживи она до наших дней и сохрани она до сих пор зубы, могла бы похвастать лишь клыками, свисающими по меньшей мере на дюйм ниже подбородка…

– Вы полагаете, – спросил я, – что так выглядела бы сегодня Билкис?

– Да кто же в этом сомневается? – весело отвечал мастер Файнвуд.

– Прелестная Билкис, – вскричал я, прижав медальон к губам, но не открывая его, – знайте, что никому не под силу вырвать из моего сердца обязательства, которыми я связан ^свами, и что я предпочитаю счастье принадлежать вам без надежды самой сладостной, самой соблазнительной будущности, какая только может открыться перед человеком моего сословия!

Мастер Файнвуд был так удручен моими словами, что даже не заметил, как я покинул его, я же удалился, размышляя о том, что настала пора оставить Гринок, где моя странная любовь с каждым днем будет причинять все больше горя моим друзьям и давать все больше оснований для насмешек всем остальным.

Глава четырнадцатая, рассказывающая о том, как Мишель переводил с листа афишу, написанную на древнееврейском языке, и о том, каким образом можно изготовлять луидоры из денье, если иметь эти последние в достаточном количестве, а также содержащая описание корабля новейшей конструкции и любопытные разыскания касательно цивилизации датских догов

Возвращаясь домой, я увидел толпу, собравшуюся перед большой афишей, которую украшало изображение корабля с весьма диковинной оснасткой и не менее диковинными парусами, напечатана же афиша была на таком необыкновенном языке, что самые образованные из жителей Гринока никогда не видели ничего подобного.

– Черт подери, мастер Мишель, вы ведь у нас знаток разных разностей, – сказал мне один из рабочих, недавно услышавший про меня от Фолли Герлфри много смешного, – вот вам отличный случай показать вашу ученость; вы-то и объясните нам эту жуткую тарабарщину, в которой все наши местные светила не смыслят ни бельмеса!

С этими словами он подтолкнул меня к афише, я же, пока меня осыпали подобными язвительными насмешками, мучительно сожалел о собственном невежестве, но очень скоро утешился, заметив, что афиша напечатана просто-напросто на древнееврейском языке, начатки которого Фея Хлебных Крошек успела мне преподать в те времена, когда еще руководила моими занятиями.

– «Волею всемогущего Господа, восседающего превыше Солнца и Луны, – произнес я, обнаружив, что читаю по-древнееврейски куда более бойко, чем сам предполагал, – в свете Его блистающих звезд и под защитою Его святых ангелов, осеняющих своими крылами торговлю на морях и океанах, доводится до сведения моряков, плотников и торговцев города Гринока, что послезавтра, в день святого Михаила, князя света сотворенного, любимого Господом, творцом всего сущего, большой корабль «Царица Савская» отплывет из этого избранного порта, сверкающего среди всех островов в Океане, словно наидрагоценнейшая из жемчужин».

– Большой корабль «Царица Савская» в самом деле только что вошел в гавань, – подтвердил один из рабочих, чуть посерьезнев.

– Друзья мои, – обратился я к своим, – не стоит удивляться тому, что капитан этого судна обращается к вам на своем языке; быть может, он не умеет говорить по-нашему – что простительно для человека, бросающего якорь в чужом порту, – а может быть, приставая к христианским берегам, он решил избрать язык, наверняка знакомый ученым толкователям нашей святой веры, с которыми вы еще не успели посоветоваться. Язык, на котором написана эта афиша, это язык нашего Священного Писания.

– Неужели это правда? – воскликнули рабочие, поглядев друг на друга, но не сдвинувшись с места.

Я продолжал чтение: