Фея Хлебных Крошек

– Sela, Sela,[123] – сказал старый еврей, обведя всех собравшихся взглядом, сверкающим так же ярко, как мои карбункулы, дабы убедиться, что в зале нет другого покупателя, но стараясь при этом ни в коем случае не привести в движение нижнюю часть тела, дабы не истрепывать понапрасну подметки своих туфель, – Sela, Sela! Этот медальон стоит девятнадцать шиллингов и ни полпенни больше. – Постойте, постойте, ваша светлость, вечно вы гневаетесь на вашего бедного слугу Ионафаса! Разве я сказал девятнадцать гиней? Я хотел сказать девятнадцать сотен гиней, мой добрый господин! Ваш честный клиент и искренний почитатель Ионафас – человек вовсе не бессовестный, и вам это известно, ведь я помню вас еще маленьким, но уже таким же красивым и славно сложенным, как нынче. К несчастью, старость и бедность помрачают ум, подобно тому как сумерки помрачают солнце. Так говорит святая книга Иова.[124] Увы, я совсем ослабел умом и даже не могу указать стих. Однако я готов немедля прислать в канцелярию, к господину recorder[125] те четырнадцать сотен гиней, которые я предложил вам сразу! – Sela, Sela, я не ношу их в карманах, потому что они тяжелые, а все тяжелое протирает материю, времена же нынче такие суровые, что набрать даже с помощью друзей огромную сумму в девять сотен гиней не так-то просто.

– Sela, Sela! – возопил председатель, не в силах больше сдержать своей ярости. – Все это хорошо, когда речь идет о чужих деньгах, а их ты моими стараниями получил уже столько, что хватило бы на постройку двадцати синагог на земле святого Патрика,[126] но нынче речь идет о деньгах правосудия, о сбережениях нашего трибунала, и, если ты обманешь меня на один-единственный гран фальшивой латуни, я вздерну тебя в лучах яркого полуденного солнца вместе с этим негодяем на самой высокой гринокской виселице, обрядив предварительно в железную кольчугу, чтобы на славу посмеяться над воронами! Наконец-то ты обзаведешься прочным платьем!

– Sela, Sela! – повторил Ионафас тоном слащавым и льстивым. – Вашей светлости все бы только шутить! Ваша светлость любили пошутить уже в ту пору, когда я увидел вас впервые, вы тогда были совсем маленьким мальчиком, таким хорошеньким, таким приветливым, таким изящным! Но мне показалось, девятнадцать тысяч гиней – вполне приличная цена, а если я говорю о двадцати тысячах девятистах гинеях, я отдам все свои жалкие пожитки, лишь бы набрать нужную сумму и сдержать свое слово. Я, однако ж, прошу суд принять во внимание нищенское состояние несчастного еврея, обреченного с тех пор, как был разрушен Иерусалимский храм,[127] жить подаянием и не нажившего к старости никакого другого богатства, кроме своей смышлености и честности! О, не гневайтесь так, ваша светлость, ибо в гневе ваше любезное лицо становится страшным, как говорила царица Эсфирь царю Артаксерксу![128] Если ради того, чтобы купить эту драгоценность, надобно всего-навсего пригнать сюда воз проклятых гиней, то вот вам мое последнее слово: я даю вам двести тысяч. Итак, решено: двести тысяч гиней!

– Решено: двести тысяч веревок, чтобы удушить тебя! – вскричал председатель, бледный от гнева и алчности. – Двести тысяч гиней за подобное сокровище! Позвать сюда шерифа и повесить всех!

Мой адвокат выпрыгнул в окошко.

– Я ничего не боюсь, – сказал Ионафас, голова которого свесилась уже до самой земли, так что его седые волосы подметали бы ковер, если бы природа оставила ему это благородное украшение старости. – По правде говоря, я делаю это не во имя себя, но во славу моего народа и во утешение Израиля. Но пускай даже меня повесят, я не могу дать за этот медальон больше двух миллионов гиней. Ваша светлость, конечно, понимает, что я не собираюсь приобретать портрет, на который мне трудно будет найти покупателя, ибо он угрожает всякому, кто на него посмотрит, двумя рядами столь страшных зубов, каких, я полагаю, не найдешь ни у одного из жандармов острова Мэн. Я охотно уступлю его за вещи этого бандита, на вид куда более ухоженного, чем бывают обычно люди такого сорта.

И он взглянул на меня в маленький медный монокль, висевший у него на груди.

– Мои вещи, мастер Ионафас! И мой труп в придачу! И двадцать гиней, которые вы можете вытребовать у капитана «Царицы Савской», если я не явлюсь в порт в полдень! И двадцать гиней, которые стоит весь тот хлам, что я уже погрузил на борт! И вся законная собственность, наследственная или благоприобретенная, состоящая в ценных бумагах, заемных письмах, упованиях и наслаждениях нынешних и грядущих! Все что угодно за портрет Билкис! все что угодно за то, чтобы еще раз коснуться его, чтобы еще раз его увидеть!