Фея Хлебных Крошек

Но особенно большая литературная предыстория у сюжета о любви феи к смертному. Он обыгрывался в самых разных жанрах, от философских трактатов (в 1670 г. вышла книга аббату Монфокона де Виллара «Граф де Габалис»,[21] посвященная отношениям стихийных духов и смертных) до сказочных повестей, где воспитание юноши «феей» играет примерно ту же роль, какую в несказочном романе исполняет связь героя с женщиной много старше его (в обоих случаях речь идет о своеобразной инициации, посвящении в тайны взрослой любовной жизни). Были у «Феи Хлебных Крошек» и более непосредственные источники, на один из которых прямо указывает сам Нодье в предисловии, называя фею Уржелу. В стихотворной сказке Вольтера «Что нравится дамам» эта фея является рыцарю Роберу в виде безобразной старухи и заставляет его жениться на себе, и, лишь только Робер исполняет данное им слово, хижина старухи превращается в хоромы, а сама она – в «богиню или принцессу».[22] Здесь сюжет разрешается весело и ко всеобщему удовольствию. Европейский романтизм предложил другой вариант того же сюжета – трагический и богоборческий: в поэмах англичанина Томаса Мура «Любовь ангелов» (1823) и француза Альфреда де Виньи «Элоа, или Сестра ангелов» (1824; оба эти произведения повлияли затем на лермонтовского «Демона»). Но если во всех этих произведениях любовь небесных духов трагична, то Нодье верит в то, что любовь духа и смертного может привести к счастью, верит в возможность продлить лестницу существ до неба (Фея Хлебных Крошек однажды проговаривается, что хочет исправить ошибку творения и перевести Мишеля в другой, высший разряд, – финал повести оставляет возможность надеяться, что ей это удалось). Идеальная любовь, как ее понимает Мишель, – это именно любовь к высшему существу, покорность ему: «Моей душе потребна была другая душа, нежная и родственная, но одновременно и высшая, которая покорила бы меня своей воле, смешалась с моей душой, растворила ее в своей, которая лишила бы меня всего, чем я был, чтобы я сделался ею, то есть не тем, чем был я, а кем-то в миллион раз большим, чем я, но при этом остался бы самим собой. Нет, словами это передать невозможно!» (Наст, изд., с. 182.)

Чтобы понять эти и им подобные рассуждения Нодье, нужно обратиться уже не к литературному, а к философскому контексту его творчества. Фея Хлебных Крошек отвечает на вопросы Мишеля, пораженного «необыкновенными происшествиями его жизни» и желающего знать, не является ли она и в самом деле феей (ведь простак Мишель по воле автора очень долго продолжает считать, что «Фея» – всего лишь прозвище, данное некогда гранвильскими школьниками нищей карлице, а ее безмерная мудрость и способность прыгать до небес – достоинства вполне земные): «Какая беда, если ты будешь думать, что я в самом деле дух, стоящий выше человеческого рода, дух, привязавшийся к тебе из почтения к твоим добрым качествам, из благодарности за твои добрые дела, а может быть, и по воле того неодолимого любовного влечения, от которого не свободны, если верить священным книгам, даже ангелы небесные? ‹…› Разве не могло это расположение существа высшего окружить тебя мнимостями, которые, однако, были призваны добиться результата весьма явного, а именно испытать твое терпение и твою отвагу, покорить твою жизнь ежедневному почитанию добродетели и постепенно сделать тебя достойным подняться на более высокую ступень в обширной иерархии живых существ?» (Наст, изд., с. 235–236.)

Эти речи – отголосок любимой мысли Нодье о том, что людям не дано совершенствоваться за счет приращения знаний (на это надеялись просветители) и что для настоящего совершенствования рода человеческого люди должны перейти на следующую ступень «лестницы существ» – из «мыслящих существ» сделаться «существами понимающими», которым будут открыты многие тайны природы, неведомые нынешним людям, и которые будут наделены разными недоступными людям способностями вроде способности летать (благодаря особому пузырю в легких). Иными словами, Нодье верил, что рано или поздно наступит «седьмой день творения», когда Господь вместо несовершенного и смертного человека создаст человека совершенного и бессмертного (вслед за швейцарским философом Шарлем Бонне и своим соотечественником Пьером Симоном Балланшем Нодье называл такое преображение человечества «палингенезией»; он посвятил этой теме специальную статью «О палингенезии человечества и воскресении», опубликованную в том же году, что и «Фея Хлебных Крошек»).