Фея Хлебных Крошек

– О сударь, будьте уверены, если бы он там был, я бы нашел его, будь он даже таким же маленьким, как плетеная клетка, в которой посвистывает коноплянка холодного сапожника, ибо глаза у меня зоркие, как у сервала, но в Гриноке ни единая живая душа не слыхала о Фее Хлебных Крошек, а что до ее домика возле арсенала, его, должно быть, разрушили господа военные инженеры.

– Но ты, по крайней мере, поужинал у мистрис Спикер, как я тебе велел?

– Заказавши горную ptarmigan и бутылку превосходного порто.

– В добрый час. Ты наверняка узнал там что-нибудь интересное?

– Узнал ли я что-нибудь?! Ну разумеется: из всех птиц, обитающих на земле и летающих в небесах, ptarmigan лучше всего сочетается с острым и ароматическим – я думаю, это самое подходящее слово – эстрагонным соусом.

– Речь вовсе не об этом, Даниэль. Не забыла ли мистрис Спикер Мишеля?…

– Забыть Мишеля! О, не подозревайте достойную женщину в столь тяжком грехе! Мне пришлось бы провести в Гриноке целую неделю, если бы я стал выслушивать все ее похвалы по его адресу, хотя об уме его она не слишком лестного мнения; но стоило мне упомянуть о том человеке с головой датского дога, про которого написано в вашей бумаге, как она чуть не выцарапала мне глаза. «И вы смеете нести этот вздор, имея дело со мной, урожденной Бэбил Бэббинг, вдовой Спикер! Вы, должно быть, пошли в матушку, Ниэль, коли у вас хватает дерзости говорить подобные глупости почтенной женщине, и я, право, не знаю, отчего я еще не спустила на вас этих двух бульдогов, которые лежат вон там в закутке, на соломенной подстилке». Тут я прекратил расспросы.

– Ты поступил совершенно правильно, Даниэль! А что сталось с Ионафасом?

– Ионафас скорее мертв, чем жив, сударь, но все-таки еще жив.

– Ничего удивительного! Изменник, я полагаю, вложил деньги не слишком удачно.

– Больше, сударь, вам ни о чем не угодно меня спросить? – осведомился Даниэль, помолчав.

– Чего же еще, Даниэль? Вели закладывать поскорее – и прочь из Шотландии!..

Отдыхая в Венеции от тягот долгого путешествия и забывая в пустой суете игорных домов квартала Ридотто те волнения, какие я пережил за несколько часов, проведенных в Глазго, я познакомился в кафе «Квадро» с серьезным и сосредоточенным господином, чья задумчивость заставила меня отказаться от предубеждения, вызванного поначалу его лицом. То был мужчина сухощавый, тощий, угловатый, с взглядом острым и, можно сказать, коническим, – а я, помимо взглядов прямых, признаю только взгляды расходящиеся, – с голосом высоким и ясным, речью отрывистой и резкой, движениями неукоснительно перпендикулярными и изохронными.[168] Некий безмолвный разговор, который он, казалось, беспрестанно вел с самим собою, не мог, по моему мнению, быть посвящен ничему иному, кроме суровых и мечтательных размышлений о некиих возвышенных нравственных истинах. Пару раз проведя с ним несколько минут в учтивой беседе, каковую я, однако, не решался длить из почтения к важным материям, занимавшим этого великого мужа, я узнал из фразы, которая вырвалась у него совершенно случайно и которую, должен признать, он немедля сопроводил самыми смиренными заверениями в собственной малости, настолько здраво оценивал он свою славу и налагаемую ею тяжкую ответственность, – так вот, я узнал, что он является членом академии лунатиков города Сиены и прибыл в Венецию затем, чтобы найти себе сторонников в двойном споре, который поделил ровно надвое членов этого славного собрания.

– Лунатики Сиены! – воскликнул я, увлекая его за собою на площадь Святого Марка, где утреннее солнце сияло всем своим венецианским блеском. – Вы говорите, лунатики Сиены? Неужели опытный разум рода людского идет вперед так стремительно? Неужели чувство и фантазия вновь возвращают себе то место среди почтенных занятий ума человеческого, которого им не следовало терять? О, сударь, ваша академия лунатиков скоро обзаведется отделениями во всех уголках мира, – впрочем, я не стал говорить ему о лунатиках из Глазго, – но скажите же мне, ради Бога, какие важные вопросы внесли разлад в собрание столь здравомыслящих мужей? Я сгораю от желания это узнать.

– Первый вопрос, – отвечал он с принужденной любезностью, – не так значителен, как вы полагаете; однако чем дальше проблема от интересов черни, тем скорее способна она с пользою занять досуг академиков. Мы обсуждаем, на чем жарил Диоген морских угрей в тот день, когда навлек на себя злые насмешки Аристиппа,[169] – на растительном масле или на сливочном.

– Клянусь согревающим нас солнцем, – отвечал я, глядя ему прямо в глаза, чтобы убедиться, что он не шутит, – если принять во внимание обычаи Древней Греции и тамошние цены, масло, скорее всего, было растительным, но я не дал бы и ломтика тыквы за то, чтобы это узнать.

– Второй вопрос, – продолжал мой собеседник, слегка нахмурившись, ибо он счел, что я слишком легкомысленно подошел к разрешению столь серьезной проблемы, – второй вопрос, сударь, связан с глубочайшими основами морали, осмелюсь даже сказать – выражаясь метафорически, – с материнской утробой нашей прекрасной Италии.