Фея Семи Лесов

У нас, в прибрежных тосканских селениях, существовал культ Божьей матери. Она понятнее, ближе Бога, добрее и милосердней, она – сама мать. Мадонна не умеет карать, она только прощает и спасает. Ей дороги все люди, даже самые скверные, она сеет мир и счастье. И молиться следует прежде всего мадонне…

– Богородице, дево, радуйся… Благословенна ты в женах… И благословен плод чрева твоего…

Хриплые отрывки Нунчиной молитвы едва долетали до наших ушей. Мы сидели молча, и ни один из нас не присоединялся к ней. Ночь все сгущалась, и тишина казалась все тягостнее. Казалось, сегодня и не праздник вовсе, так мрачно притихли в этот вечер все деревенские корте.

– Слышите? – проговорил Джакомо. – Шаги…

Слепой юноша обладал очень тонким слухом, угадывая звуки тогда, когда ни один из нас не мог ничего услышать.

Медленно текло время. С того момента, как ушел Антонио, прошло не меньше полутора часов. Внезапно стукнула калитка. И теперь мы уже явственно услышали чьи-то шаги во дворе.

– Это Антонио, – хриплым голосом сказал Луиджи.

Дверь со скрипом распахнулась, и на пороге появился Антонио – с дикими глазами, взлохмаченный, в разорванной рубашке, с лупарой в правой руке и мрачный, как туча.

– Луиджи, – сказал он прерывисто, не глядя ни на кого из нас, – иди помоги мне. Я нашел его.

Никто из нас не понял, кого именно. Луиджи поспешно вышел вслед за Антонио. Скверное предчувствие завладело всеми. Я еще ничего не знала, но на глаза мне навернулись слезы от страха и непонятной боли. Я слетела со стула, бросилась к двери и, столкнувшись с братьями, закричала.

Антонио и Луиджи внесли в кухню Винченцо. Голова его была запрокинута назад, и длинный русый чуб касался пола. Лицо сделалось восковым и прозрачным, в нем не было ни кровинки. Черные глаза были широко раскрыты и так застыли в немом удивлении, остекленели и потускнели. На лице замерло странное выражение неожиданности, захваченности врасплох, и вместе с тем в этом выражении не было ничего горестного, предсмертного, мученического. Винченцо будто спал.

– Он убит? – хрипло спросила Нунча и сама тут же поняла, что ответа не нужно.

Белая как мел, она поднялась и расправила плечи. Сухим блеском сверкнули ее черные глаза.

– Кладите его туда, – приказала она хрипло, но четко. Винченцо положили на скамью. Свет лампы осветил тело, и я зажала себе рот рукой, сдерживая крик. Ужасные алые пятна на груди Винченцо сливались в одно, белая рубашка намокла от крови. Шея тоже была окровавлена. Обе руки свесились вниз и бессильно касались пола.

– Я насчитал пять ран, – раздался прерывистый голос Антонио, – три пули в груди, одна в плече и одна в шее.

– Где это произошло? – тихо спросила Нунча.

– Не знаю. Его тащили по земле. Я нашел Винчи в кустах можжевельника. В него стреляли из лупары, из-за угла…

Я созерцала все это и не знала, что ужаснее: вид убитого Винченцо или лицо Антонио. Его глаза вдруг потеряли всякое человеческое выражение, они были сухи, черны, как ночь, и пылали зловещим дьявольским огнем.

– Они имели в виду меня, – его голос, в отличие от лица, был ровен, и, лишь прислушавшись, можно было угадать клокотавший в нем гнев, – для того они и прислали Джино. Я должен был быть на месте Винчи… Они ошиблись, черт возьми, и будь я проклят, если не заставлю их понять, как они ошиблись.

– Ты знаешь, кто это сделал? – все так же тихо проговорила Нунча. Подбородок у нее дрожал, но она довольно спокойно закрыла глаза Винченцо.

– Братья Сантони.

– Ты уверен?

Злорадная усмешка искривила губы Антонио.

– Я кое-что нашел там.

Он протянул Нунче на ладони красную бумажную розетку. Старуха отвернулась. Теперь все было ясно. Такие розетки очень любил прикалывать к шляпам Антеноре Сантони.

Антонио повесил лупару на стену и принялся рыться в буфете. Быстрыми, четкими движениями он бросил в котомку сало, полкруга моццареллы…. Нерешительно взглянул на желтое блюдо с каштанами, которые утром испек Винченцо; потом ссыпал половину в котомку и отрезал большую краюху хлеба.

– Что ты хочешь делать? – слабым голосом спросила Нунча.

– То, что я должен.

Ножом, которым только что резал хлеб, он полоснул себя по большому пальцу. Выступила кровь, и от ее вида на губах Антонио появилась недобрая, леденящая душу усмешка.

– Хорош… – проговорил он, усмехаясь и засовывая нож за пояс. – Дай-ка мне денег, старуха.

Нунча молча открыла сундук и протянула Антонио несколько монет:

– Бери и спрячь за пазуху…

Я смотрела на все эти приготовления и дрожала как в лихорадке. Поначалу меня душили слезы, и я зажимала рот подолом юбчонки, чтобы не всхлипывать. Потом меня сковал страх и чувство неотвратимости, неумолимости несчастья, которое отныне поселится у нас в доме. Меня словно окатило ледяной волной, я вся сжалась, замерла и лишь лихорадочной дрожи умерить не могла.

Нунча, в первый раз всхлипнув, прижала голову Антонио к груди так неистово, словно чувствовала, что прощается с ним навсегда, потом резко отстранилась и перекрестила внука.