Фея Семи Лесов

Мы связались с компанией самых отчаянных сорванцов, и я через некоторое время сквернословила не хуже самого прожженного проходимца, целый день носилась по окрестностям, не задумываясь ни о чем. Мои маленькие ступни огрубели, ведь я никогда не надевала башмаков; линялая юбчонка совсем побелела, а корсажик стал тесен. Я не обращала внимания на заплаты на рубашке. Такая жизнь мне нравилась. Мы с Розарио постепенно стали настолько ловки, что стащить с прилавка булку, сладкий кулич или кусок пиццы стало для нас пустячным делом. Вскоре вся деревня грозила нам вслед кулаками и швырялась камнями. Но главное – мы не голодали и не боялись уже ничего на свете, кроме холодной и ветреной зимы.

Мы стали ужасно грязны, нечесаны, немыты; наша одежда превратилась в лохмотья, но у нас была масса свободного времени, и целый день мы развлекались и жили в свое удовольствие. Прежняя робкая Ритта, которую раньше называли Золотым Колокольчиком, исчезла, уступив место напористой, бесшабашной и до крайности наглой девчонке. Теперь бы величие и холодность фра Габриэле вызвали у меня насмешки…

Нужно ли говорить, что при таком образе жизни вскоре наша деревня и ее окрестности не представляли для меня никаких тайн, и нас начал манить тот загадочный сверкающий мир, который простирается до славного города Флоренции и который нами еще не изведан.

Наше желание отправиться бродяжничать и попрошайничать укрепило то обстоятельство, что мельник Клориндо Токки, с которым у нас были давние нелады, положил глаз на наш клочок земли, никем не обрабатываемый, и на наш дом, который с недавнего времени стал настоящим притоном, и похвалялся, что выгонит нас оттуда. Это вызвало у нас ярость, и мы в отместку пробрались на мельницу и распотрошили несколько мешков муки. Увы, наш гнев был справедлив, но бессилен…

Так прошло еще несколько месяцев. Не знаю, что бы с нами стало, но уже в конце августа в моей жизни произошла неожиданная и поразительная перемена.

9

Это случилось ночью. Мы, как обычно, спали все на полу, подостлав под себя жесткие тюфяки.

Но в эту ночь нам не суждено было выспаться.

Около пяти часов утра во дворе послышался скрип колес и какой-то шум. Сквозь сон мне мерещилось, что в наш дом рвутся грабители. Я вскочила, еще не в силах раскрыть глаза, и, на ощупь переступая через спящих братьев и толкая ногой двух бродяг, получивших у нас ночлег, спустилась по лестнице вниз. Чтобы лучше видеть, я протирала руками сонные глаза, переступая с ноги на ногу и вздрагивая от холодной утренней росы.

За нашим полуразрушенным забором остановилась большая карета с двумя лакеями на запятках. Это было чудо, а не карета. Спросонья она показалась мне еще более великолепной: золоченое дерево, сверкающие стекла в окнах, герб и корона на крыше, шестеро серых в яблоках коней…

Стук в калитку заставил меня опомниться и взглянуть в другую сторону. Старая дама в огромной шляпе с перьями, насаженной на не менее огромную прическу, всю усыпанную пудрой, тщетно пыталась открыть задвижку калитки. На даме было дорожное платье из серого бархата с вышивкой, легкий голубой плащ, ниспадающий живописными складками, и бархотка на шее, видимо, скрывающая морщины.

– Эй, девчонка, – окликнула меня старая дама, – это дом Джульетты Риджи?

Глаза у меня слипались, я едва стояла на ногах, видела все в полутумане и не сразу сообразила, о ком идет речь, но, сообразив, почувствовала злость. Эта расфуфыренная синьора приехала к моей покойной матери – ах-ах-ах!

– Вы кто? Вам что надо? – спросила я, подбочениваясь и как можно наглее, ибо инстинктивно чувствовала неприязнь ко всем богато одетым людям. – Вы чего приехали? Я вас знать не знаю.

Лицо старой дамы покраснело, и она беспомощно повернулась к своему спутнику, мужчине лет сорока, одетому в камзол небесного цвета и треуголку. Как ни странно, одежда его была строга и почти лишена кружев. Лишь большой белоснежный галстук, усыпанный алмазами, оживлял наряд. Белые чулки, туфли с пряжками, парик – все сидело на нем безукоризненно. Он был при шпаге, и по его выправке нетрудно было понять, что он военный.

У мужчины было продолговатое красивое лицо – холеное, но волевое, с упрямым подбородком и суровыми бровями. У губ залегли складки. Ярко-голубые глаза слегка нарушали строгость его облика. Надбровные дуги были раздвинуты слабо, и не портили четких линий высокого гордого лба. Слегка выпяченная нижняя губа придавала лицу выражение надменности, сквозившей, впрочем, в каждом взгляде и жесте синьора.

– Филипп, это какая-то негодяйка и дрянь, которую следует выпороть, – сказала дама задыхаясь. – Ну-ка, позовите лакеев!

Синьор пожал плечами.

– Опомнитесь, мадам, – сказал он холодно, – ведь эта дрянь и есть моя дочь.

Оба они говорили по-итальянски с сильным акцентом. Я оглянулась на Розарио, вдруг появившегося на пороге.

– Видишь? – сказала я вызывающе, указывая пальцем на гостей. – Вдобавок ко всем несчастьям еще и это!

Ноги у меня замерзли, и я потерла их одну о другую.