Фея

Худая женщина с вертлявыми глазами, неутолимая пловчиха Александра, мужик с огромным носом Соловейчик, еще какой-то рыженький студент по прозвищу Любезная Пищуха, и великанша с Розой, чудная Гроза добропорядочных господ интеллигентов, а также множество случайных иностранцев, попавших к нам от жгучей ностальгии чужой мерзостью попользовать себя.

Все началось с привычного турнира и поглядев на трепещущегося Бейса, поднял свой тост за вечную любовь.

– Любовь срамную, – пискнула Пищуха.

– Любовь ядреную, – прогневалась Гроза.

– Любовь Всемирную, – закричали иностранцы.

– За никакую! – выразился я и получил от Бейса, хотя глядел он тоже в Никуда.

Всенепременно надо куда-нибудь исчезнуть, все обрыдло, даже Бейс набрался с похмелья наглости обращаться со мной, как с нашкодившей собакой.

Дверь совсем рядом, но человеколюбивый Соловейчик стережет ее, боясь компании лишиться. С кем я спал вчера и кто принес вино.

Почему глаза глядят наполовину, чье это горящее лицо обращает юное бесстыдство. Сирены заревели к пожару:

– Эй, ты, слышишь, как скоро случиться беда?

Пьяненькие дяди и тети пьют, едят и танцуют.

В танце легко тело кинуть в дверь, словно в черную прорубь.

Бейс кружит свой страх с горластой Александрой, итальянец честно прижимается к Грозе. Все жаждут пить и спать друг с другом без спросу у совести, все как куклы на ниточках, а вот мои ниточки оборваны, и я тихо вылетаю в ближайшую церковь.

– Простирай Пречистые твои и Всечестные руки словно священные голубиные крылья, под кровом и сенью которых укрой меня, – шепчет мой вымученный рассудок.

Лукавые глазки дьяка забираются все глубже в смятенную Душу.

Пальцы растопырены, а голос как у Сатаны.

Что он хочет, зверь в черной рясе, подходит ко мне и говорит безумные слова, слова, лежащие во мне с того самого времени, как я потерял ее.

– Зачем ему жениться-то? Ему ведь прописка нужна, дочка. Женится и обманет тебя, – голосила грубая деревенская женщина.

– Зачем приходить сюда без веры-то? – впивается в меня взглядом безумный дьяк.

– Чтоб обмануть всех, – кривятся в усмешке губы.

– Обмануть? – переспрашивает испуганный дьяк.

– Не жалей и не жалуйся, гляди вперед и не задавай скотских вопросов, ведь я не смеяться сюда пришел, а плакать, из-за себя самого плакать.

Дьяк отступил, сохраняя лицемерное благочестие.

А может, он и не Дьяк. У Христа на кресте – слеза на щеке.

Нарисованный чудо – молельник искупает земные грехи…

Эти старушки родные по вздоху и воздуху.

Любить – не сетовать, а плакать – не жалеть…

Себя трудно называть, скорблю по времени.

Старушки потеряли юность, а я Любовь.

Пробираясь могильными плитами, я опять преследую ее тень.

Ты слышишь, грустит колокольчик и Родина бредит у глаз.

Одинокие потрескавшиеся плиты, конфеты, бублики, цветы и чудеса, шепчущие по ветру слабым голосом.

Ее имя – ангел стоящий, трубою гласящий, огнем горящий, меня сотворящий, ведущий на суд. (Псалом Давида, 54).

– Ангел, это что, прозвище?! – захохотал нервическим смехом Бейс.

– Не прозвище, а чудовище, – сказал я и быстро убежал кривыми улочками, теряясь в блестящих глазах вожделеющих странниц.

– Ты кто? – схватила одна из них меня за руку.

– Подонок, кастрат, еврейская рожа, козел с вышкой, дурак с книжкой…

– Ну, хватит, – засмеялась девица, показывая свои белоснежные зубы.

– Тогда не занимайся пустяками, – сказал я и пошел дальше.

Она посмотрела на меня с удовольствием и пошла рядом.

Лохматый, без галстука, бездомный поэт, я крепко сжимал ее маленькую ручку.

– И как часто ты сходишь с ума? – сказала она тихо проницательным голосом.

– Всегда, когда есть цель, – поглядел я ей прямо в черные глаза.

– А когда есть цель? – не отставала она от меня.

– Всегда! Всегда, когда живу и вижу… А сейчас я просто не в состоянии говорить. У меня текут слезы, и я вспоминаю ее.

Все чисто случайно, но есть в мире тайна, это – она.

Девушка не просто исчезла, а превратилась в мою бесконечную тень.

И тогда я стал нашептывать свою новую книгу.

«Человек доступен всякой вещи». Евангелие от Канта.

Я принял в себя вещь. Дело не в том, что я глупо отдался ей, я был ею рожден, но давно уже вышел из нее.

Будучи философом, я принимал все в себя, но вера, моя серьезная вера содержала весь ужас предстоящей жизни.

Я источаю горе – город – виновник ума.

Слова делают меня пленником и я отдаю им что-то извне…

Гора воплощает мое падение. Высота заставляет действовать против воли.

Я пишу, как на грех, скоро, и нахожу разгадку не в себе, а в вещи, которая сделала меня собой. Она как бы приняла мое имя собственное, совратив его своей лукавой формой.

Какой смысл и какой части тела погубил весьма хорошее ощущение собственной Доброты.

Доброта стала злом, и злом неподкупным рассудку.

Обитая – значит наполняюсь. Озираю – значит стерегу.

А что стерегу – не знаю. Вертеп моего тела – Ангел Сатаны.

Развращает Любовью, порабощает Жадностью.

Иду, облачаюсь в свое же помутнение рассудком.

Совесть – глас воплощенный – вопиет о таких зверствах, из коих и распространяться неведомо куда.