Фехтмейстер

— Все будет ужасно! Я не знаю, достанет ли у меня сил, чтобы справиться с Распутиным, обуянным демоном! К тому же, помнишь, я рассказывала тебе о нотерах, которые убили моего отца, а теперь преследуют меня, чтобы покарать как отступницу.

— Да, помню.

— Это правда, но это не вся правда.

— Что же еще ты от меня утаила? — продолжая утешать едва унявшую слезы девушку, с улыбкой проговорил ротмистр.

— Это не смешно. Совсем не смешно, — по-своему расценив его усмешку, возмутилась Лаис. — Нападавшими позавчера на мой дом были нотеры. А сегодня здесь я видела еще одного.

— Ну, с этой напастью мы как-нибудь разберемся. Кольцо цело?

— Вот оно. — Лаис подняла руку, демонстрируя необычайное украшение.

Глаза конногвардейца заметно расширились. Он без труда прочел с детства известную надпись, запечатленную в металле, сияющем ярче золота, и впился глазами в вырезанные на неведомом ему камне щиты Давида. Он все еще не мог поверить в то, что перед ним действительно воспетое в легендах сокровище. Во всяком случае, оно соответствовало всем известным описаниям. К тому же свечение, исходившее от кольца, не было похоже на блеск обычных драгоценностей. Как говорилось в старинных трактатах, обладатель сего перстня способен подчинить своей воле весь мир. «Но он не волен повелевать собственной жизнью», — мысленно добавил Чарновский.

— Теперь, — продолжала Лаис, — я опасаюсь снимать его, ибо вселившийся в Распутина демон наверняка пожелает избавиться от ярма! И если он застанет меня без перстня, мне несдобровать.

— А хранители, что же они? — настороженно уточнил Михаил Георгиевич.

— Если они его увидят, мне несдобровать тоже!

* * *

Сызмальства Григорий Распутин, звавшийся тогда, впрочем, Гришкой Новых, чувствовал в себе какую-то глубинную, идущую от самого нутра силу. Бывало, стоит ему недобро глянуть на человека, тот сбивался с ноги. Да что люди, и кони от взгляда того шарахались. В юные годы за горячий норов ему частенько перепадало и от соседей, и от пристава. Ибо на расправу он был скор, да к тому же имел препакостное ремесло — коней воровать, за что и кулачно бывал нередко бит, и кнутом был сечен.

Так бы и пошел, быть может, Гришка Новых из-под Тюмени, да под Тюмень цепями звенеть, когда б не подвернулся как-то ему на местном тракте старичок-вещун, идущий из дальних краев в Москву Златоглавую на богомолье. «Э-эх! — махнул он рукой, глядя с укором на Гришку, уже тогда получившего свое прозвание „Распутин“. — Впрямь, паря, стоишь ты на распутье, и всю жизнь на нем стоять будешь. А уж божью длань тебе держать или за чертовым хвостом плестись — сам решай!»

И что-то в этих немудреных словах такое было верное, что хоть и зашиб легонько Гришка богомольца, а в голову себе речь его взял. С тех пор повадился к монастырям ходить да к церквям на паперть, с юродивыми да кликушами долгие разговоры разговаривать. Монахам и святым отцам он, конечно, поясно кланялся, но дружбу водить особо не рвался. Не то что с этой нищей рванью, «господом хранимой и опекаемой».

И тут вдруг сила его и впрямь наружу ударила, как фонтан из-под земли. Уже через пару лет вся Сибирь о нем шушукалась, не то что родное Покровское. А еще через два года архимандрит Феофан, инспектор Санкт-Петербургской духовной академии, ввел лапотного пророка и целителя в дом великого князя Николая Николаевича. А оттуда уже модному знахарю и к постели цесаревича Алексея, страдающего гемофилией, был один шаг. Лишь он мог унять боль, терзавшую наследника престола, лишь он заговаривал и останавливал кровь и даровал покой как единственному сыну государя, так и всей царской семье.

Правда, сказанные некогда безвестным прорицателем слова продолжали его преследовать и у ступеней трона. Он вновь находился на распутье. И столь же ясно, сколь одни видели в нем божьего человека, другие — исчадие ада, злым роком нависшее над Россией. Сам Распутин, пожалуй, ощущал себя и тем, и другим, и радовался безмерно, что нет кого-либо над ним, кроме царя земного и небесного. Ну, царя земного он для себя в правителях числил лишь для красного словца, заявляя порой в кабаках пропойным друзьям: «Захочу — и пестрого кобеля губернатором сделаю». Но вот с Богом…

Он и сам, пожалуй, не ведал, как и во что верил, но верил истово, с надрывом, разговаривая порой со Всевышним, как с почтенным отцом, и вслушивался в церковное молитвенное бормотание, надеясь расслышать ответ на терзавший его вопрос о собственном предназначении. Он в грош не ставил попов любого чина, почитая всю их святость басней и пшиком, но любил церкви за их благолепие и ладанный запах.

В канун войны недоброжелателям удалось на время удалить Старца Григория из Петербурга, однако не прошло и года, и он, совершив паломничество в Иерусалим, вернулся к Папа и Мама в Царское Село.