Фельдъегеря генералиссимуса. Роман первый в четырёх книгах. Книга первая

– Простите, граф, – сказал он еще раз, – за столь мизарабельный вид. – И смахнул слезу со щеки. – Гнал всю ночь к вам из Тверской губернии, торопился. Дело не терпит отлагательства!

– Из Тверской губернии? – холодно удивился Ростопчин, а сам подумал: «Эко куда тебя, пьяницу, занесло!»

– А вы разве не получили моего письма? – удивился в свою очередь Порфирий Петрович. Холодность московского генерал-губернатора его несколько смутила, но он тотчас понял, что граф в полном неведенье на его счет, Бог знает что вообразил о нем и потому так с ним холоден.

– Письмо? – взметнул брови Ростопчин. – Никакого письма от тебя не было. Прохор! – кликнул он своего слугу. – Всю почту ко мне на стол за последние две недели.

Прохор выбежал из кабинета, а в кабинете воцарилась тягостная тишина.

Ростопчин бочком подошел к Порфирию Петровичу и глубоко втянул ноздрями воздух. Перегаром от капитана в отставке не пахло. Пахло морозом и антоновскими яблоками. Ростопчин понял свою оплошность, взял Порфирия Петровича за его дрожащие руки и усадил в кресло, а когда Прохор принес затерявшееся письмо, даже не стал его читать.

– Закуски и водки! – сказал он слуге и ласково обратился к Порфирию Петровичу: – Ты уж извини меня, голубчик. Содом и Гоморра кругом, сам видишь. Извини. – И нетерпеливо добавил: – Рассказывай! Не томи душу.

– Сейчас, – устало ответил Порфирий Петрович. – Только с мыслями соберусь… Значит, – продолжил он задумчиво, – с ротмистром Марковым выехали мы к вам за полночь. Отъехав версты две от дому, я вдруг сообразил, что ехать в Москву – лишний крюк. Дело было ясное и так, к тому же, как я полагал из вашего письма, граф, весьма срочное. И я свернул сразу же на Петербург.

– Позволь, Порфирий Петрович, – перебил его Ростопчин, – в моем письме ничего не было сказано о сути дела, ввиду его совершенной секретности! И ротмистр Марков не был в него посвящен.

– Разумеется, граф, – невозмутимо ответил Порфирий Петрович, – Марков ничего не знал, а даже если бы и знал, ничего бы вразумительного не сказал бы. В белой горячке прибыл ко мне сей драгун и до сих пор, прошу прощения за каламбур, в ней пребывает. Но то, что он твердил в бреду, и открыло мне секретную суть дела!

Знал бы Ростопчин, с каким превеликим трудом дался Порфирию Петровичу этот каламбур, тут же бы на месте троекратно расцеловал бы капитана артиллерии в отставке за его несгибаемое присутствие духа, потому что вся соль каламбура была не в игре слов «прибыл», «в ней пребывает», а где пребывает, т. е. находится сейчас этот драгун в своей белой горячке!

Разумеется, я не скажу, где сейчас находится ротмистр Марков, раз Порфирий Петрович об этом не сказал.

– А что он твердил в бреду?

– О двадцати пяти фельдъегерях был его горячительный бред.

– Неужели? – невообразимо удивился Ростопчин.

– Да, о двадцати пяти фельдъегерях, которые коту под хвост! Но сам-то он им в руки не дастся.

– Ох, – тяжело вздохнул Ростопчин.

В кабинет с серебряным подносом вошел Прохор и поставил его перед Порфирием Петровичем.

– Вы позволите, – обратился Порфирий Петрович к Ростопчину, – я перекушу? – И тотчас налил себе в рюмку из графина водки. Выпил, закусил и продолжил свой рассказ: – На первой же почтовой станции я спросил у станционного смотрителя: «Братец, а скажи-ка ты мне вот что. Не помнишь ли ты точно… сколько фельдъегерей проезжало за последний месяц?» Смотритель посмотрел на меня подозрительно и ничего не ответил. Тогда я стал напускать на него страху. «Это как же ты государственную службу исполняешь, если не знаешь, бестия, сколько фельдъегерей проехало через твою станцию? Сгною! В Сибирь упеку!!! – закричал я на него и кивнул на лежащего бесчувственно в санях под медвежьей шкурой ротмистра Маркова: – Отвечай, пока мой генерал не проснулся!» То ли крик мой грозный на смотрителя подействовал, то ли богатырский храп драгуна, но станционная мошка на все мои вопросы без раздумий ответила. Тринадцать фельдъегерей через его станцию проехало – и все только в одну сторону – на Петербург! На следующей станции я тем же маневром допросил станционного смотрителя. Ответ был тот же: тринадцать фельдъегерей – на Петербург. И до самого Выдропужска, станция есть такая сразу же после Торжка, станционные смотрители твердили одно и то же. И только в Выдропужске станционный смотритель, старикашка разбойного вида, сущий янычар, а я их повидал на своем веку немало, мне прорычал: «Двенадцать! На Москву!» Я его схватил за грудь: не путает ли он, каналья, – точно ли, двенадцать фельдъегерей проехало – и все на Москву? Каналья побожился, что не путает. – Порфирий Петрович устало вздохнул, налил себе водки в рюмку, выпил, закусил. – Вот какая математика, граф, вышла, – сказал он генерал-губернатору графу Ростопчину Федору Васильевичу.

– Двадцать пять фельдъегерей пропало между Выдропужком и Торжком. Там их надо было искать. На следующий день, переночевав у янычара, я начал их искать. – Порфирий Петрович замолчал.

– И как, нашли? – нетерпеливо спросил его Ростопчин.