Фельдегеря генералиссимуса (СИ)

Но все-таки сей Указ имел огромное экономическое последствие для России: те тысячи пудов отборной пшеницы, что шли на производство пудры для париков, стали употребляться по прямому назначению, что сразу же сказалось на сытости и благоденствии народа нашего, — поэтому этот Указ я бы переименовал в Сытый или, что более всего отражает его сущность, Повсеместный Указ, ибо он затронул все стороны российской жизни. Затронул он, разумеется, и Порфирия Петровича, затронул непосредственно.

Голова капитана в отставке напрямую подпадала под сей Указ, и по утрам Селифан брил ее до атласной гладкости и, я бы сказал, щегольства; заодно брил лицо своего барина, и только свои рыжие артиллерийские усы Порфирий Петрович обихаживал сам. Не потому, что не доверял Селифану, а просто это вошло у него в привычку еще с тех времен, когда они у него, молоденького артиллерийского подпоручика, наконец-то пробились тонкой ржаной полоской под курносым носом. К тому же, замечу, привычками он своими дорожил, ведь жизнь из них только состоит, а кто не дорожит жизнью?

Этот философический пассаж я привел к тому, что, придя к себе в комнату после чаепитья с Пульхерией Васильевной, Порфирий Петрович застал там своего Селифана с бритвой наперевес и с белым полотенцем через руку.

Капитану в отставке неимоверно хотелось спать; все члены его тела были до того утомлены и развинчены, что свинтить их в одно единое целое не было никакой возможности — и, по правде говоря, и желания. И только из-за своей привычки он сел на табурет, заранее выставленный Селифаном посередь комнаты.

— Брей, душегуб, — сказал он устало, закрыл глаза и, уже засыпая, пробормотал: — Фигаро ты мой…

— Вечно, барин, вы меня ругаете последними словами! — подлетел Селифан к Порфирию Петровичу и ухватил его за нос бесцеремонно и больно. — Нешто других, русских, слов ругательных нет?

«Фигаро» Селифан почитал за самое страшное французское ругательство, хотя знал прилично, без шуток, и по-французски, и по-английски, и по-турецки, и по-латыни, и по-древнегречески. Выучил вместе с барином.

Уместней было, конечно, употребить не «вместе с барином», а — «вместо барина». Языки капитану в отставке давались с превеликим трудом, и кивать на возраст было бы несправедливо. Выучил же Селифан, а он был намного его старше. Дядькой в двадцать лет к семилетнему Порфирию был приставлен. Ох, и пропасть щеглов они наловили тогда в окрестных барских лесах!

Вот так природа с Порфирием Петровичем и Селифаном учудила.

Зимними долгими вечерами в деревне от нечего делать капитан в отставке самообразовывал себя этими языками, так как в детстве выучить их ему не довелось.

Голова Порфирия Петровича от столь «нежного» брадобрейного прикосновения Селифана дернулась и непременно бы слетела с шеи, если бы Селифан не удержал ее за нос. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. С этой народной мудростью Порфирий Петрович решительно не согласился и взревел:

— Отпусти нос, ирод! — И добавил пару матерных слов.

— Давно бы так, — отпустил нос Селифан, и на лице его промелькнула довольная ухмылка. Дело было сделано. Барина своего он разбудил. Как и все брадобреи, он любил поговорить. Но не со спящим же? Тем более, что ему было что сказать. Пустых разговоров он не терпел, и это преотлично знал Порфирий Петрович.

— Что там у тебя? Выкладывай! — спросил он строго Селифана, и тот запорхал вокруг капитана в отставке, если можно назвать тяжелое топтание селифановских сапог порханием, правда руки его действительно летали вкруг головы Порфирия Петровича, что щеглы тех окрестных барских лесов.

— Дочка нашей барыни в гости к соседской помещице укатила, вот мать и разгулялась на просторе! — начал Селифан строго, но тут же получил должный отпор.

— Не твоего ума дело об этом рассуждать, — грубо оборвал его Порфирий Петрович.

— Конечно, — согласился Селифан, — дело ваше… молодое. А у дочки ихней, — продолжил он, — несчастный роман нынешним летом с одним здешним барином вышел. Отец его им этот роман порушил. Сына в Москву служить отправил, чтоб, значит, больше им не свидеться. И то дело, что удумали… жениться! Они высоких княжеских кровей, а она кто? Девки-блудницы ей в придорожных канавах срамным делом на приданое собирают. Три рубля серебром с проезжего.

— Ты что говоришь, Фигаро?

— Это не я — народ сказывает. И понапрасну, барин, вы меня этой Фигарой срамите. Штоф водки мне нужен! — прибавил неожиданно. — Я возьму?

— Зачем это он тебе? — очень удивился Порфирий Петрович. Селифан, конечно, мимо рта не проносил, но только по великим праздникам.

— Разговор к Пимену есть. А разговор, как сами понимаете, без водки не разговор, а пустая болтовня!

— Пимен? Кто такой? Летописец, что ли? — пошутил Порфирий Петрович.

— До летописца ему еще далеко, хотя много знает и многое может поведать. Банщик он при придорожной баньке.

— А о чем ты хочешь с ним поговорить? — насторожился Порфирий Петрович.