Фельдегеря генералиссимуса (СИ)

По возвращению из Тверской губернии в Москву драгун только Порфирию Петровичу рассказал, что произошло в ту ночь на пожаре. После его рассказа капитан артиллерии в отставке тотчас впал в то статуйное оцепенение — а потом превратился и в мумию.

— С таким лицом тебя только к американцам посылать! — не одобрил Ростопчин в который раз лицо драгуна. Солнечный свет кабинета лишь добавил к его лицу торжественной скорби.

— Не посылайте!

— Не послал бы — да больше некого. Ладно, думаю, они с похмелья не поймут, отчего оно у тебя такое. Подумают, что и ты с похмелья. Вот передай этим воздухоплавателям чертовым письмо от князя Ростова Николая Андреевича. Не потеряй, смотри. И им накажи, чтоб не потеряли. Их без этого письма в имение княжеское не пустят. Понял?

— Может, мне их до имения сопроводить?

— Я тебе сопровожу! Одного уже сопроводил. Он мумией стал, а ты мраморным. Пусть кузькину мать князь им теперь показывает. Прогресса они захотели, воздухоплаватели! Вчера не с пальмы, так с лошади слезли. Что стоишь? Ступай!

Ротмистр взял письмо и вышел из кабинета, а Ростопчин еще долго не мог остановиться и все приговаривал: «Воздухоплаватели, твою мать!»

Под «воздухоплавателями» он подразумевал: старого князя Ростова (у него уже был, как вы знаете, воздушный шар, гордо паривший над его княжеским дворцом) и двух американцев, у которых еще такого шара не было, а было лишь желание взять у графа Ростопчина уроки воздухоплаванья и рекомендательное письмо к нему от нашего посла в Вашингтоне, которое они, правда, в дороге потеряли, предусмотрительно наверное. Граф им не поверил, что потеряли. Посол не мог написать ему такое недипломатичное письмо, так как знал, что Ростопчин слово «воздухоплаванье» считал самым матерным словом на свете!

Дело в том, что граф тоже брал когда-то уроки этого (матерное слово) у одного француза. Лучше бы он брал уроки у француженок. Они уж точно бы не обманули — и научили «легкости воздушной». А то ведь «воздухоплаватель» французский надул на сто пятьдесят тысяч золотом Ростопчина. И сидеть бы этим американским «воздухоплавателям» непременно на русском цугундере вместо улетевшего — французского, если бы не одно обстоятельство, скажем так, пророческого свойства. И заставило это обстоятельство Ростопчина (Порфирий Петрович настоял) рекомендательное письмо на трех страницах написать к князю Ростову — первому в России воздухоплавателю, чтоб он их, невежд американских, научил по воздуху плавать. И ответ получил от князя в два слова: пусть приезжают!

Думаете, обиделся? Три страницы убористо и собственноручно — и два слова в ответ, да еще чужой, немчуровой рукой писаны. Ничуть не обиделся, а возрадовался. Значит приехали, добрались Жаннет и Бутурлин до расположения княжеского поместья; а там и до расположения самого князя доберутся! И подумал о них: «Как они там?»

А никак, граф! Но об этом во второй части моего романа.

И вздохнул Ростопчин, будто угадал, что тяжко им там на княжеских хлебах, в этом театре кукол из воска — и людей из еще более мертвого вещества. И зло разобрало Ростопчина на американских «воздухоплавателей», что на его хлебах в гостинице «Франция» (бывшая «Англия») проживают, в номерах у наших русских дам уроки нашей русской воздушности берут!

Преувеличивал, конечно, граф, что хорошо проживают, что в свои номера воздушных фей водят (смотрите эпиграф к главе). В душную комнатенку не фей и не дам, а б…, — и не воздушности учиться! Но и б… не на что им водить, поиздержались в дороге, а на губернаторские хлеба… щи да каша — да девка Маша.

Но вот ирония трагической судьбы. Американцы своим любопытным (лучше бы — равнодушным) взглядом проводили в свой, не последний, но и не легкий путь Порфирия Петровича Тушина. Вот как это получилось.

Стоило этим американцам три версты от Москвы отъехать (драгун им письмо отдал — они тотчас — и деру от хлебов губернаторских на хлеба княжеские — воздушные, воздухоплаванью учиться), как их нагнала русская тройка. Два солдата, ямщик — и ящик долгий под рогожей.

— Эй, Боб, русские своего везут хоронить! — гортанно крикнул малый, несуразный в своей американской одежде — бахрома лапшой на рукавах и плечах, — и толкнул в бок своего товарища Боба (они оба за кучеров сидели): смотри, мол, на проехавшую мимо тройку с саркофагом Порфирия Петровича.

Рогожа, укрывавшая саркофаг, в этот момент сползла со стеклянной крышки — и они увидели капитана артиллерии в отставке в сером его сюртучишке, руки по швам.

— А что они, Боб, ему глаза не закрыли?

— Закрыли, Дик. На первую русскую бадью в поместье князя спорим, что закрыли! — и они понеслись догонять тройку.

— Везет тебе на русских баб, Дик! — Слово «баб» Боб произнес по-русски без акцента. Быстро выучил шельмец американский. Часто он им уже пользовался, бестия, — пользуя наших баб, особенно девку Машку, которая им щи да кашу к столу подавала. И оба дружно захохотали. Глаза у Порфирия Петровича были открыты.

— Ну, не шалить! — заорал на них ямщик — и сказал двум солдатам: — Пальнули бы, что ли, по ним, ребята.