Фельдмаршал Борис Шереметев

Скакал гетман в Борщаговку в сопровождении сотни преданных казаков. Рядом с ним, чуть приотстав, скакал полковник Бурляй, командовавший Белоцерковским полком сердюков ^{202}.

Когда прибыли в Борщаговку, там вкруг только что законченного помоста уже собрался народ, ждали казни, которая в те времена считалась интересным зрелищем. На помосте стоял палач, в большой колоде торчал топор, остро наточенный.

Преступников еще не было, и только Мазепа знал, что телеги с ними стоят за ближайшим гаем и выедут оттуда лишь по его приказу.

Когда казаки, не слезая с коней, окружили помост, гетман махнул рукой сотнику-распорядителю: «Давай!» Тот поскакал наметом к гаю, и вскоре с той стороны показались две телеги, сопровождаемые вооруженными казаками. Толпа притихла, все смотрели на приближающиеся возы, где-то в толпе завыла было женщина. Но на нее зацыкали, и она стихла.

При приближении телег к помосту ретивый сотник обогнал их и хотел доложить о прибытии злодеев гетману, но тот махнул на него нетерпеливо рукой («Да замолчи ты!») и тронул коня навстречу страшной процессии.

Они остановились вместе близ помоста: две телеги и гетман. На передней сидел Кочубей. Мазепа подъехал к нему, сказал с издевкой:

— С прибытием тебя, тестенек.

Кочубей молчал. Он уже отрешился от жизни и не хотел тратить ни слов, ни сил на пустое. Силы понадобятся там, на колоде, под топором. Он словно и не видел Мазепу, и даже толпу не видел.

Гетман проехал ко второй телеге, где сидел в оковах Иван Искра. Именно его, полковника Полтавского полка, хотел иметь Мазепа своим сторонником. Не вышло. Сорвалось. Отказавшись от участия в измене, Искра пригрозил:

— Гляди, гетман, оскользнешься. И я тому буду поспешествовать.

Но вышло по-иному, торжествовал ныне гетман.

— Ну что, Искра, кто из нас осклизнулся? — спросил Мазепа, подбоченясь.

Но тут Искра, у которого после пыток почти не осталось зубов, напрягся и плюнул изо всех сил в Мазепу, плюнул, словно выстрелил. Целил влицо изменнику, но плевок не долетел (гетман сидел на коне), а попал ему на грудь, на его белоснежный жупан, почти рядом с орденом Андрея Первозванного.

И кровь, которой уже две недели отхаркивался полковник, алым пятном расплылась на жупане Мазепы.

— Ах ты, скотина! — вздыбился в стременах гетман и ожег плетью лохматую голову Искры.

Но тот даже и глазом не моргнул, и не потому, что вытерпел кое-что пострашнее, а потому, что не хотел показать свою слабость перед ненавистным человеком.

— Этого! — вскричал гневно Мазепа, указывая на Искру. — В первый черед этого!

Гетман был так взбешен, что хотел нарушить порядок казни, по которому полагалось хотя бы для проформы объявить с помоста вины преступников.

— Иван Степанович, — тихо напомнил Бурляй, — надо ж вины зачитать.

Мазепа с Бурляем проехали на место, оставленное им казаками перед помостом. И когда Кочубей и Искра стали медленно подниматься по ступеням на помост и толпа казаков во все глаза смотрела на них, гетман, покосившись украдкой на красное пятно на груди, стал тереть его рукавом. Но это не помогло. Более того, окровенился обшлаг рукава.

— Сволочь! Скотина! — ворчал Мазепа.

Над написанием «вин» злодеев Мазепа трудился едва ли не целый день. И сейчас их читал с помоста младший писарь громко и значительно:

— «…а той злокозненные враги государевы, умышлявшие злые дела на нашу гетманщину, на Русь Великую, и подстрекавшие других к неповиновению законным правителям, а также сулившие наши земли врагам отечества…»

Ах, как злорадствовал Мазепа, сочиняя эти строчки, обвиняя несчастных в том, что сам собирался сделать. Понимал злодей, что этими словами не только оскорблял казнимых, но и продолжал для них пытку не менее страшную, чем дыба.

Поп, взобравшийся на помост, быстро благословил смертников, пробормотал молитву. Отступил в сторону.

Первым повалили на колоду Искру, как и велел гетман, даже с народом проститься не дали. Глухо ударил топор, скатилась голова отважного полковника и, кувыркнувшись раз-другой, успокоилась, уткнувшись лицом в сторону колоды, словно не желая смотреть на людей.

Кочубею дали проститься с народом. Он поклонился на все четыре стороны, но ничего так и не сказал. А ведь полагалось прощение себе просить.

И вскоре голова его легла рядом с полковничьей, но смотреть стала не в колоду — в небо.

Отчина! Что же ты позволяешь творить с лучшими сынами твоими?! Отчего ты не разверзнешься под предателем, а награждаешь и славишь его?!

Молчишь?

Ну и я помолчу.

Глава четвертая ГОЛОВЧИНСКИЙ БОЙ

Как ни спешил Петр к первому бою, но опоздал к нему. Реляцию ^{203} о нем получил в пути.

— Кто писал? — спросил посыльного, разрывая пакет.

— Фельдмаршал и светлейший, ваше величество.

«Раз вдвоем одну бумагу сочиняли, значит, помирились два медведя в одной берлоге, — подумал Петр. — Дай-то Бог».