Фельдмаршал должен умереть

Почему он так и не смог решиться? Не хватило воли? Не воли — идеи. Одержимости этой идеей. Той одержимости, которая вдохновляла и морально поддерживала Цезаря, Тамерлана, Македонского, Наполеона, Сталина; Гитлера, наконец…

— Господин фельдмаршал! Вы слышите меня, господин фельдмаршал?!

Роммель вздрогнул от неожиданности и медленно, словно уже оказался на краю пропасти, оглянулся.

У подножия стоял унтер-офицер Штофф. Он жил по соседству и до войны работал в его усадьбе. Теперь же, вернувшись на месячную побывку после тяжелого ранения и контузии, все дни проводил в доме фельдмаршала, добровольно взвалив на себя обязанности адъютанта и денщика.

«Неужели в Берлине действительно вспомнили?! — ледяной лавиной взорвалось давно накапливавшееся предчувствие. — Вспомнили и решили, что пора».

— К вам прибыл полковник Крон!

— Кто?!

— Господин Крон.

— Ах, Крон! — облегченно, и в то же время с лёгким разочарованием выдохнул фельдмаршал. Разволновавшись, он не сразу вспомнил, что у него связано с человеком, носящим эту фамилию.

— Так зовите же его!

Вдали, на дороге, пролегавшей мимо усадьбы и холма, замаячила едва различимая в предвечернем мареве одинокая фигура. Еще неделю назад Роммель послал депешу фельдмаршалу фон Рунштедту с просьбой срочно направить к нему полковника Крона. И уже потерял надежду на то, что получит хоть какой-то ответ. Фельдмаршал расценивал молчание штаба как циничное, предательское неуважение. Формально он все еще оставался командующим группой армий. Приказа о его смещении, насколько он помнит, не поступало.

«Ну вот он, «дантист», появился! — как-то сразу просветлело на душе у Роммеля. — Когда эта чертова война кончится и каким-то чудом нам с ним удастся уцелеть, этот полковник может оказаться единственным человеком, которого мне захочется видеть у себя в Герлингене».

— Постойте, унтер-офицер! Полковник прибыл один? С ним никого?

— Один, господин фельдмаршал. Остальные воюют.

— Вы правы, унтер, они все еще воюют, — мстительно улыбнулся Роммель. Мысленно он уже находился далеко от этих мест, от войны. Слишком далеко — во времени и пространстве — он находился сейчас, этот опальный герой рейха, фельдмаршал старой, «наполеоновской», гвардии фюрера. — Или, может, я несправедлив?

— Сама праведность, господин фельдмаршал.

4

— Догадываетесь, почему вы здесь, полковник?

— Д-догад-дываюсь, — произнёс Крон, заметно заикаясь. Когда он волновался, сказывались последствия контузии.

Они сидели в домашнем кабинете фельдмаршала, окна которого выходили на поросшую сосняком холмистую гряду, уже разукрашенную осенним багрецом. Однако оба чувствовали себя так, словно все еще находились в шатре командующего Африканским корпусом, где-то в пустыне под Бенгази, Тобруком или Эль-Аламейном. Но уже после сражения — того, единственного, решающего, в котором потерпели сокрушительное поражение.

— Все мы очень волновались, как бы вас не сочли связанным с заговорщиками. Особенно нервничала наша гвардия — африканские легионеры.

— Вас все еще называют именно так: «африканскими легионерами»?

— Чаще всего — «легионерами Роммеля». И мы не позволим предать этот титул забвению. Поражение под Эль-Аламейном — когда мы были истощены, остались без прикрытия с воздуха, с двумя десятками издырявленных танков — еще ни о чем не говорит. И в Германии это понимают, что бы там ни твердили о нас по ту сторону Ла-Манша и Атлантики.

— Титул как титул.

Полковник страшно заикался. Каждое слово давалось ему с трудом. Однако нелюбивший многословия фельдмаршал все же терпеливо выслушивал его. Ведь Крон был первым гонцом с фронта, из его штаба. Остальные, даже оказываясь неподалеку, не решались навещать его. Слишком многие, если не знали наверняка, то уж, во всяком случае, догадывались, что Лис Пустыни являлся единомышленником Штюльпнагеля и фельдмаршала фон Клюге.

— Когда меня вызвали в штаб, я решил, что что-то случилось и нужна моя помощь.

— Но я вызвал вас не в связи с заговором, — упредил Роммель дальнейшие расспросы полковника.

— Мне бы хотелось надеяться, что не в связи…

— Африка часто вспоминается? — И Крон заметил, что фельдмаршал с неприкрытой надеждой всматривается в его глаза.

— Почти всегда. Особенно Тобрук. И еще — плато неподалеку Эс-Саллума.

— «Африканский Жертвенник» — так мы его, кажется, называли? Забыть такое просто невозможно, — проскрипел зубами бывший командующий Германским африканским корпусом,[1] словно воспоминания бередили не только его душу, но и старые раны. — Даже там, во Франции, я все еще жил жизнью африканского легионера, подобно тому, как странник-монах — вечными воспоминаниями о своем паломничестве к Гробу Христову.

Роммель взглянул в окно. Чуть откинувшись на спинку кресла, он мог видеть краешек Горы Крестоносца и тусклый, все еще отливающий позолотой шпиль часовни. В Ливии он боялся не гибели, а того, что его вынуждены будут похоронить в песках. Ему же хотелось, чтобы могила располагалась у подножия Горы Крестоносца, напротив часовни. Что было бы естественно и справедливо и перед ним, и перед его славными предками.