Фельдмаршал Паулюс - от Гитлера к Сталину

Съемка заканчивается. Начинается разъезд. Паулюс, Шмидт и Адам возвращаются домой.

Шмидт: "Ничего себе удовольствие, после бани наверняка простудился. Специально все сделано, чтобы мы заболели".

Паулюс: "Еще хуже эта съемка! Позор! Маршал (Воронов), наверно, ничего не знает! Так унижать достоинство! Но ничего не поделаешь - плен".

Шмидт: "Я и немецких журналистов не перевариваю, а тут еще русские. Отвратительно!"

Разговор прерван появившимся обедом. Едят, хвалят кухню. Настроение поднимается. После обеда спят почти до ужина. Ужин опять хвалят. Закуривают. Молча следят за кольцами дыма.

В комнате рядом раздается звон разбиваемой посуды. Хайн разбил сахарницу.

Паулюс: "Это Хайн. Вот медвежонок!"

Шмидт: "Все валится из рук. Интересно, как он удерживал руль. Хайн! Руль вы никогда не теряли?"

Хайн: "Нет, генерал-лейтенант. Тогда у меня было другое настроение".

Шмидт: "Настроение - настроением, посуда - посудой, тем более чужая".

Паулюс: "Он был любимцем фельдмаршала Рейхенау. Тот умер у него на руках".

Шмидт: "Кстати, каковы обстоятельства его смерти?"

Паулюс: "От сердечного удара после охоты и завтрака с ним. Хайн, расскажите подробно".

Хайн: "В этот день мы с фельдмаршалом ездили на охоту. У него было прекрасное настроение и чувствовал он себя хорошо. Сел завтракать. Я подал кофе. В этот момент у него начался сердечный припадок. Штабной врач заявил, что надо немедленно везти его в Лейпциг к какому-то профессору. Быстро организовали самолет. Полетели: фельдмаршал, я, врач и пилот. Курс на Львов.

Фельдмаршалу становилось все хуже и хуже. Через час полета он скончался в самолете.

В дальнейшем нам вообще сопутствовала неудача. Над львовским аэродромом летчик уже пошел на посадку, однако опять взлетел. Мы сделали еще 2 круга над аэродромом. Сажая самолет второй раз, он почему-то, пренебрегая основными правилами, зашел на посадку по ветру. В результате мы врезались в одно из аэродромных зданий. Целым из этой операции выбрался один я".

Опять наступает почти часовое молчание. Курят, думают. Паулюс поднимает голову.

Паулюс: "Интересно, какие известия?"

Адам: "Наверно, дальнейшее продвижение русских. Сейчас они могут это делать".

Шмидт: "А что дальше? Все этот же больной вопрос! По-моему, эта война окончится еще более внезапно, чем она началась, и конец ее будет не военный, а политический. Ясно, что мы не можем победить Россию, а она нас".

Паулюс: "Но политика не наше дело. Мы - солдаты. Маршал вчера спрашивает: почему мы без боеприпасов, продовольствия оказывали сопротивление в безнадежном положении. Я ему ответил - приказ! Каково бы ни было положение, приказ остается приказом. Мы - солдаты. Дисциплина, приказ, повиновение - основа армии. Он согласился со мной. И вообще смешно, как будто в моей воле было что-либо изменить.

Кстати, маршал оставляет прекрасное впечатление. Культурный, образованный человек. Прекрасно знает обстановку. У Шлеферера он интересовался 29-м полком, из которого никто не попал в плен. Запоминает даже такие мелочи".

Шмидт: "Да, у фортуны всегда две стороны".

Паулюс: "И хорошо то, что нельзя предугадать свою судьбу. Если бы я знал, что буду фельдмаршалом, а затем в плену! В театре по поводу такой пьесы я сказал бы - ерунда!"

Начинают укладываться спать.

4 февраля 1943 года.

Утро. Паулюс и Шмидт еще лежат в постелях. Входит Адам. Он уже побрился, привел себя в полный порядок. Протягивает левую руку, говорит: "Хайль!"

Паулюс: "Если вспомнить римское приветствие, то это значит, что вы, Адам, ничего не имеете против меня. У вас нет оружия".

Адам и Шмидт смеются.

Шмидт: "По-латыни это звучит - моритури тэ салутант (идущие на смерть приветствуют тебя)".

Паулюс: "Совсем как мы".

Вынимает папиросу, закуривает.

Шмидт: "Не курите до еды, вредно".

Паулюс: "Ничего, плен еще вреднее".

Шмидт: "Надо набраться терпения".

Встают. Утренний туалет. Завтрак.

Приезжает майор Озерянский из РО за Шмидтом. Его вызывают на допрос.

Шмидт: "Наконец заинтересовались и мной" (он был несколько уязвлен, что его не вызывали раньше).

Шмидт уезжает. Паулюс и Адам ложатся. Курят, потом спят. Затем ждут обеда. Через пару часов возвращается Шмидт.

Шмидт: "Все то же - почему сопротивлялись, не соглашались на капитуляцию и т.д. Говорить было очень трудно - плохая переводчица. Не понимала меня. Так переводила вопросы, что и я не понимал ее.

И, наконец, вопрос: моя оценка оперативного искусства русских и нас. Я, конечно, отвечать отказался, заявив, что это вопрос, который может повредить моей родине. Любой разговор на эту тему после войны".

Паулюс: "Верно, я ответил так же".

Шмидт: "Вообще все это уже надоело. Как они не могут понять, что ни один германский офицер не пойдет против своей родины".

Паулюс: "Просто нетактично ставить перед нами, солдатами, такие вопросы. Сейчас на них никто отвечать не будет".

Шмидт: "И всегда эти штучки пропаганды - не против родины, а для нее, против правительства и т.д. Я уже как-то заметил, что это только верблюды 1918 года разделяли правительство и народ".

Паулюс: "Пропаганда остается пропагандой! Даже курса нет объективного".