Фельдмаршал Румянцев

Россия для обоих оставалась заснеженной загадкой. Для Вольтера — далёкой, для Фридриха — близкой, которая зияет под боком. Им казалось, что соотношение сил напоминает времена классической Греции: в Европе — цивилизация, на Востоке — многочисленные варвары, не лишённые пышности. Грекам и во времена Мильтиада, и тем более во времена Александра Македонского удавалось разбивать персидские войска, превосходящие их по численности раз в десять. Фридрих не видел в России угрозу: по его убеждению, даже голштинский фактор не мог затянуть Северную империю вглубь Европы. Вдали от родных деревень, в непривычных условиях русский солдат окажется бессильным — или проявит себя дикарём, вызывая ненависть чинных германских обывателей. Он не мог поверить, что Россия сумеет несколько лет управлять Восточной Пруссией без серьёзных внутренних конфликтов.

Как и многие, Фридрих не избежал недооценки «русского медведя». Тем более он имел основания считать себя лучшим знатоком военного искусства и воспитателем армии. Прусская армия превратилась в совершенный механизм, при столкновении с которым любые другие войска превращаются в бессильную толпу, рассыпаются беспомощно.

При так называемом «первом разделе Польши» он лихо воспользуется дипломатическим согласием с Петербургом — вот и сейчас установка Бестужева на сотрудничество с Англией вполне устраивала Фридриха. В Пруссии знали о борьбе политических «партий» в России, профранцузские настроения Шувалова не могли не тревожить Фридриха. В своих предвоенных расчётах не считаться с Россией он не мог, но в высокую боеспособность русской армии не верил.

Итак, Бестужев. Мы уже упоминали этого господина, но без краткой его характеристики повествование о Румянцеве будет неполным. К началу Семилетней войны Алексей Петрович был далеко не молод — и многолетний опыт дипломатической борьбы давил на плечи. Ещё Пётр Великий отправил его учиться в Европу, самый одарённый дипломат из петровских выдвиженцев — князь Куракин — приблизил Бестужева. Юный дипломат участвовал в Утрехтском конгрессе, затем много лет служил в Ганновере, Копенгагене, Гамбурге. Во времена Анны Иоанновны оказался в партии Бирона. После краха герцога Курляндского Бестужева осудили на четвертование, но ограничились ссылкой в деревню. Ему удалось примкнуть к перевороту 25 ноября 1741 года, приведшему к власти дочь Петра. И вскоре титулы, чины и ордена посыпались на него. Подобно Румянцеву, Бестужев отличался от коллег-современников целеустремлённостью и трудолюбием. Службе он отдавал себя целиком — не забывая, однако ж, и о выгоде материальной.

Решающее воздействие на ход войны оказывала расстановка политических сил в Петербурге. Интриги вокруг престола многократно усиливались во время болезней императрицы. Бестужев слыл убеждённым противником Петра Фёдоровича, открыто действовал против наследника. Канцлер понимал, что приход к власти Петра сломает тщательно выстроенную дипломатическую систему, в которой Россия ориентировалась на Британию и Австрию. Бестужев втайне рассчитывал возвести на престол малолетнего Павла Петровича под опекунством Екатерины, с которой ему удалось наладить доверительные отношения, хотя изначально он числил «принцессу Фике» агентом Фридриха. Во Фридрихе Бестужев всегда видел угрозу собственной политике и стратегии Петра Великого, на которого канцлер ссылался беспрестанно. Пётр Великий в те годы стал для России символом имперской государственности, и его именем можно было оправдать любую политику. Бестужев успешно мифологизировал Петра и присвоил себе роль хранителя петровских традиций, которому одному позволено трактовать планы первого российского императора. До поры до времени никто не мог вооружить Елизавету против канцлера, хотя строптивость Бестужева императрицу тяготила. Канцлер легко наживал врагов, но именем Петра успешно от них оборонялся.

Почти никогда большую войну не начинают генералы, полководцы, даже самые отъявленные ястребы в погонах. Они-то знают цену мирным дням. Непреодолимые противоречия возникают у политиков — монархов и дипломатов. Шуршат перья по бумаге — и воронка войны затягивает государства.

Никто не может утверждать, что было раньше — продвижение Ивана Ивановича Шувалова и Михаила Илларионовича Воронцова к браздам российской внешней политики или тревожная реакция русской императрицы на союз Пруссии и Англии.