Фельдмаршал в бубенцах

— Да неужели! А может быть, страдалец просто отращивал бороду, чтоб сойти за уличного пропойцу? Я скажу вам больше, Руджеро. Мак-Рорк узнал вашего вурдалака в его маскараде. Он приходил ко мне с докладом. Более того, и в смерти Никколо Марцино он обвинял именно его. Я заткнул мальчишке рот, чтоб он не навлек на себя еще больших бед своей болтовней, но это не означает, что я ему не верю!

Полковник перевел дыхание, на лбу выступил пот. Руджеро же стиснул подлокотники кресла, жалобно затрещал сафьян.

— Вы злоупотребляете выпивкой, Орсо, — прошипел он, пытаясь подняться на ноги, — я уже подмечал это на днях. Только, похоже, я недооценил серьезность дела.

Однако кондотьер лишь оскалился, снова понижая голос почти до шепота:

— Не стану с вами спорить, святой отец. Я давно убедился в неблагодарности этого занятия. Однако предупреждаю вас, Руджеро… — Кондотьер отступил, позволяя доминиканцу встать. — Я без особых затруднений сносил ваши интриги и нападки, покуда они касались лично меня. Но вы перешли черту, натравив своего ручного упыря на моих людей.

Доминиканец вдруг вскинул голову:

— Так это вы? Это вы, Орсо, руководствуясь одними только словами раненого мальчика, навели уличную шваль на брата Ачиля?

Полковник скрестил руки на груди.

— Почему же «навел»?.. — протянул он с издевкой. — Я лишь подсказал одному дельному человеку направление поисков. Все прочее — не моя забота.

Руджеро несколько секунд молчал, а потом медленно осел обратно в кресло.

— Вы страшный человек, Орсо, — негромко проговорил он.

— О, — вскинул брови кондотьер, — неужто печной горшок дразнит кочергу чумазой?

Монах молча сидел в кресле, и гнев в его глазах сменился мрачной задумчивостью.

— Что вы пережили, Орсо? — вдруг спросил он. — Откуда в вас столько ожесточения? Это не ваша извечная солдафонщина, тут что-то другое. Что вы за человек? Мне сейчас отчего-то кажется, что за все эти годы я так и не узнал вас.

Полковник чуть склонил голову набок, будто услышал что-то совершенно поразительное. А потом произнес с нотой неподдельного восхищения:

— Святой отец… Право, вы великолепны. Как вам удается так мастерски играть? Я ведь точно знаю, что вы лукавите. Но против воли верю вам. Верю, что вы и правда пытаетесь сейчас быть выше своего гнева. И даже видите во мне душевные язвы, делающие меня скорее безумцем, нежели жестокой и несправедливой тварью. Я никогда так не умел, Руджеро. Но я не могу не оценить вас. Только… как же вы живете с этим, господи помилуй?! Как можно питаться одной ложью? Неужели вы совсем… совершенно ничего не знаете о муках совести?

Доминиканец еще минуту смотрел в бездонные глаза полковника. Затем медленно встал.

— Вам что-то известно об убийце?

— Только то, что у него превосходные зубы, — криво усмехнулся полковник.

Но монах уже окончательно взял себя в руки.

— Доброго дня, ваше превосходительство, — ровно ответил он, направляясь к двери, — мне нужно позаботиться о погребении моего брата по вере.

— Отец Руджеро! — донеслось вслед. Монах замедлил шаги. — Напоследок одна безделица, но советую вам не пренебрегать ею.

Доминиканец остановился, по-прежнему не оборачиваясь к кондотьеру. А тот бесстрастно проговорил:

— Меж нами никогда не было приязни, святой отец. Но мы все же оставались союзниками. Однако для вас будет большой ошибкой сделать меня своим врагом. Доброго дня и вам.

Монах медленно оглянулся:

— Друг мой, я знаю ваше отношение к людям моего сословия. Но, пусть вы и считаете меня лицемерным чудовищем, я не думал, что кажусь вам еще и идиотом. Поверьте, вздумай я записать вас в число своих врагов, вы едва ли узнаете об этом. Ну, разве что перед казнью.

— Я учту это, святой отец, — холодно бросил Орсо.

* * *

«Ты чего чудесишь, крысье семя…»

Осколки битых плит вгрызлись в спину, а по телу побежали сотни жестких пальцев. Они впивались в следы ушибов, все быстрее спеша вверх, теснясь у горла, словно изголодавшиеся пауки. Пеппо бился в их жадной хватке, задыхаясь и пытаясь вскрикнуть, зная, что голос тут же отпугнет мерзких тварей, но почему-то не в силах издать ни звука. Вдруг локоть пронзила резкая боль, и юноша с отрывистым криком проснулся.

— Вот черт… — пробормотал он, сжимая ладонью локоть, ушибленный о край койки.

Оружейник протянул руку, нащупал миску с водой, приложил к ноющей скуле мокрый лоскут, а затем длинно и выразительно выругался.

Прошедшие сутки обернулись настоящим адом. Невозможно было ни лечь, ни даже опереться спиной о стену, и уж тем более не удавалось заснуть. Каждая мышца и кость вопили о своем существовании. Оставалось мерно хромать по комнате и напоминать себе, что он хотя бы ничего не сломал, а это уже исключительная удача.