Фельдмаршал в бубенцах

Вероятно, она обошлась с прислужницей несправедливо. Но сейчас сестре Юлиане не было дела до справедливости. Впервые за многие годы ее попытались поставить на место. И кто? Девочка-подросток. Сельская простушка с запятнанным добрым именем. И ладно бы просто нагрубила. Сестра Юлиана поняла бы зуд уязвленного самолюбия и нимало не рассердилась бы на девицу.

Но Паолина сумела настолько разъярить монахиню, что та сначала скатилась до препирательств, а потом и вовсе пустила в ход свою власть. Этого сестра Юлиана не выносила. Она прекрасно знала, что преимуществами положения начинают пользоваться тогда, когда проигрывают схватку характеров. А значит, необходимо взять реванш. Забыть о всяких придирках. Не позволять себе язвить. Просто наблюдать, как девочка побарахтается в сетях собственного норова и сама придет просить пощады. И тогда все встанет на места. Уроки нужно выучивать, не так ли?

* * *

Свеча зачадила, грозя скоро потухнуть, и Паолина потянулась за новой. Угнездила ее в медной чашечке подсвечника, но отчетливо ощутила, что читать больше не получится. Картинки плыли перед уставшими глазами, а слова не ложились в общую строку.

Закрыв фолиант, девушка прижала пальцы к векам: недавно пробило два часа ночи. Еще можно успеть немного поспать. Однако спать совершенно не хотелось. Сегодняшняя стычка с сестрой Юлианой будоражила, как перцовая настойка, смешивая в одном котле запоздалый ужас от собственной беспримерной наглости и пьянящее победоносное чувство.

Что бы ни говорила сестра Фелиция о непокорстве своей подопечной, Паолина никогда не умела всерьез постоять за себя. Ее робкие попытки бунтовать против родительских наставлений неизменно разбивались лишь о вид выжидательно сдвинутых материнских бровей. Потуги отстаивать свои желания в играх с подругами гасли, стоило ей подумать, что завтра в ее окно уже не постучит веселая девчоночья ватага. В богадельне, потерянная и отчаявшаяся, она чаще пыталась дерзить, но сестры относились к ее протестам, как к тявканью щенка, которого достаточно просто взять за шиворот.

Сегодня, униженная пренебрежением сестры Юлианы, она бросилась в эту немыслимую перепалку больше от бессилия. Паолина не сомневалась, что будет просто очередной раз наказана… и сейчас ошеломленно понимала, что одержала верх. Да, она накликала на себя лишь еще большие трудности, но одно воспоминание о бледном лице монахини, ее суженных глазах и резких «хватит!», «хорошо!», «пошла вон!» не оставляло сомнений: поле битвы все равно осталось за ней.

От этого становилось жутко, но не как после того, первого взрыва у постели умирающего Пьетро. Сейчас страх походил на сладкое замирание сердца человека, который впервые выглядывает из окна высокой башни. Откуда взялись сегодня эти нахальные слова? Почему слезы даже не попытались глупо и позорно выступить на глазах?

Паолина задумчиво обломила с подсвечника неопрятный каскад нагара. Она знала, откуда все это. Это снова Пеппо, ее верный Лукавый. Не признающий чужого превосходства, не боящийся обдирать с кровоточащей сути шелуху иносказаний и никогда не идущий на попятный. Сколько раз в жизни они встречались? Пять? Шесть? И каждый раз она отгораживалась от него, подспудно опасаясь подпустить ближе, будто любопытного, но опасного зверя. Когда же он успел так неожиданно глубоко посеять в ней зерна своего колдовского влияния?

Неожиданно ей мучительно захотелось снова увидеть Пеппо. Рассказать ему о своей сегодняшней победе и увидеть кривоватую ухмылку и искры озорства на дне неподвижных глаз.

Паолина встала и погасила свечу. Хватит раздумий, нужно постараться заснуть. И на исходе третьего дня она перечислит сестре Юлиане все кости этой злосчастной руки, хоть бы ей пришлось надписать каждую прямо на собственной коже.

* * *

Сестра Юлиана сдержала обещание. Теперь каждый день одна из сестер брала Паолину с собой в кельи пациентов, и девушка подозревала, что ее сознательно отправляют к самым тягостным для глаз. Нет, ее уже не повергали в ужас, как прежде, зрелища гноящихся язв, омерзительных струпьев, уродливых признаков галльской болезни и других немочей. Но прежде все это было для Паолины лишь страшными декорациями ее повседневной жизни. Теперь сестры подробно поясняли послушнице происхождение этих хворей, порой произнося такие слова и описывая такие вещи, что девушка заливалась багровым румянцем и стискивала зубы, подавляя подкатывающую к горлу тошноту. Довольно скоро она поняла, что подразумевала сестра Юлиана под «людским скотством»…

Но брезгливость была временной – это Паолина знала точно. Намного тяжелее ей приходилось с тем, что монахини называли милосердием. Девушка не умела смотреть на людей сухим взглядом лекарской науки. Она научилась запирать слезы где-то внутри, но нередко рыдала в кастелянской подальше от чужих глаз.