Фельдмаршалы Победы. Кутузов и Барклай де Толли

Всей России притеснитель,
Губернаторов мучитель
И Совета он учитель,
А царю он — друг и брат.
Полон злобы, полон мести,
Без ума, без чувств, без чести,
Кто он? Преданный без лести,
……… грошевой солдат.

Что же касается Барклая, то государь определил его, боевого генерала, великолепного администратора, полководца и фельдмаршала, полного георгиевского кавалера в скромной должности командующего Западной армией, с дислокацией оной в Польше, а затем в Могилеве (подальше от столицы, дабы не затенять личность победоносного монарха).[98] Конечно, с точки зрения стратегии размещение Западной армии в Могилеве было вполне целесообразным. Однако с человеческой точки зрения оставлять выдающегося полководца, бывшего военного министра в должности командующего обычной полевой армией с подчинением тому же Аракчееву (не справившемуся с задачей реформирования сухопутных сил), по воинскому званию своему ниже Барклая де Толли, было некорректно. Словом, несмотря на великолепный столичный прием, устроенный Барклаю в декабре 1815 года, в Могилев Михаил Богданович уезжал с тяжелым сердцем. Вскоре в столичных кругах о Барклае стали понемногу забывать, а затем и вообще упоминать имя его стало дурным тоном.

Действительно, как можно было столь резко выступать против «военных поселений», если и «ежу было ясно», что это плод соображений самого монарха, навязанных ему тем же Аракчеевым?

Надо заметить, что император в феврале 1817 года направил Барклаю де Толли рескрипт с приложением «Проекта учреждения о военном поселении пехоты» с предписанием представления своих (Барклая) замечаний.

Замечания, представленные Барклаем, были ошеломляющими.

Вот они: «Хлебопашество, сельская экономика и сельская промышленность там только могут иметь хороший успех и желаемые последствия, где земледельцам дана совершенная свобода действовать в хозяйстве своем так, как они лучше для себя находят. Где повинности, на него возлагаемые, не превышают сил и способов его». Обращаясь к царю, он предлагал: «Отслуживших свою службу солдат наделять землей, освобождать на 15–20 лет от податей с занесением в вольные хлебопашцы». И далее: «Долговременная и, могу сказать, весьма близкая и неразлучная с сиими сотрудниками военная служба дала мне многие случаи удостовериться, что в хорошем солдате надежда когда-либо иметь свободу и возможность увидеть, ежели бы то было при последнем даже издыхании, место своей родины и умереть там — есть единственное в его помышлениях благо, и я не вижу существенной причины и ни малейшей пользы для государства лишить такого солдата сей надежды».

И наконец: «Кто и чем докажет, что он (поселянин) вместо чаемого благоденствия не подпадет отягчению в несколько раз большему и непосильнейшему, чем самый беднейший крепостной! Его, как осужденного за вину, преследовать будут тяжкий труд земледельца, брань и побои — в учении, тоска и уныние — в минуты отдохновения».

Из сказанного нетрудно заключить негативное отношение Барклая к крепостному строю в России. Конечно, он не мог не видеть того, что русский мужик в период отчаянной борьбы за спасение отечества мог на войне позабыть пугачевскую вольницу и встать на защиту государства. Но он же после победы над Наполеоном должен был возвратиться снова под крепостное ярмо.

Возможно, поэтому и обязанности свои по выполнению «дружеской договоренности» между русским и французским монархами о возвращении беглых солдат (не желавших возвращаться в Россию под иго крепостного права) исполнял он без особого рвения.

Впрочем, причиной тому могли быть и жестокие наказания по отношению к возвратившимся «патриотам». Некоторых из них пропускали через солдатский строй, с «подарком за возвращение» до 500 шпицрутенов.

Словом, Барклай оставался самим собой. Неслучайно декабрист Н. Тургенев писал: «Военные смогут оценить Барклая де Толли как генерала, а люди благопристойные отдадут дань уважения его неподкупности и прямоте его характера».

Странно, но Михаил Богданович в ту пору был почитаем не в России, а на Западе, откуда ему продолжали жаловать награды: то Орден Меча из Швеции, то шпагу, украшенную бриллиантами, из Англии.

Между тем получив ответа Барклая на «военные поселения» император, по-видимому, пытаясь смягчить мнение оппонента, приглашает его в сентябре 1817 года принять участие в «совместном путешествии», которое проходило, между прочим, по району дислокации Западной армии.

Все обходилось более или менее благоприятно, если не считать пренеприятнейшего зрелища. Когда император проезжал по Курску вдоль главной улицы города стояли на коленях тысячи курян, приветствуя его императорское величество, держа над головами тысячи прошений. «Зрелище ужасное», — писал об этом сопровождавший царя А. Михайловский-Данилевский.