Фельетоны, статьи, речи

- Я всю ночь читал Оловянского.

- И что же?

- Плохо.

- Нет. Вам нельзя верить. Вы у себя в хедере имени Марселя Пруста считаете, что все плохо пишут.

- Да нет, уверяю вас. Это очень слабо. Просто скверно написано. Убого.

- Быть этого не может. Оловянский - знаменитый писатель. Его все хвалят и гладят.

- А вы его читали? Ну, так прочтите. Тогда и будете говорить.

Оловянского прочли. До сих пор не читали, верили на слово, что у него все в порядке. Лучше бы уж молодой человек из хедера имени Марселя Пруста никогда не приходил в коридор. Оловянского втянуло в испытательную аэродинамическую трубу. И сразу же лопнули его сюжетные тяги, разъехались композиционные скрепления, посыпались к черту части, детали, метафоры и кавычки. И все увидели, что эта машина летать не может.

Кафедра еще серенадила по инерции под балконом прозаика, но вскоре в расстройстве замолчала. Умолкли критические бандуры и мандолины, после чего в наступившей тишине литературная общественность явственно услышала тонкий, леденящий душу свист. Это летела первая ласточка. В клюве она несла статью, где творчество Оловянского подвергалось всестороннему и чрезвычайно обидному рассмотрению. За ласточкой с отчаянным гулом летели трехмоторные критические кондоры. И каждый кондор держал в клюве статью, и все статьи были ужас какие справедливые и обидные.

Оловянский заметался. Он привык к славе и совсем забыл про откровенный, прямолинейный коридор. Он ничего не понимал. Еще несколько дней назад кондоры и ласточки любовно парили над ним, сбрасывая на его голову экспортные тюльпаны и даже цельные венки. Ах, лавровый запах славы, запах супа и маринованной рыбы!

Гром похвал утих так неожиданно, что захотелось кричать "караул", захотелось побежать в милицию жаловаться, захотелось биться за свою мягкую койку на Парнасе.

"Нет, тут какая-то ошибка, - думал поверженный автор, - они не имеют права. Я буду судиться".

Он почему-то считал, что против него ведется тайная интрига, и обращался к организациям и отдельным лицам с просьбой оказать ему законное содействие, - в общем, пытался восстановить славу по знакомству.

- Это что ж такое? - говорил он негодующе. - Безобразие. Сегодня обо мне сказали, что я написал посредственную книгу, а завтра и до кого угодно доберутся. Таких критиков надо просто снимать.

- Как это снимать? - удивилось отдельное лицо.

- Ну, я не знаю... С занимаемых должностей, что ли.

- Да, но ведь тут, так сказать, критическая мысль... Человеку не нравится, - что я могу сделать?

- Вы все можете сделать. Честное слово. Телефон вы мне в два дня поставили, а какого-то критика не можете снять. Снимите! Ну пожалуйста!

- А вдруг ваша книга действительно... не совсем?

- Нет, именно совсем. Девушки прогуливались в садах, шепча мое имя.

- Девушек легко обмануть. Чьи только имена, скороспело вошедшие в школьные программы, они не шептали! К тому же теперь в школе строго, пятибальная система. Поневоле зашепчешь.

- Может быть, все-таки хоть какие-нибудь репрессии. Хоть немножко. А? Для порядка.

- Нет, товарищ, - грустно сказало отдельное лицо. - Лучше я вам еще один телефончик поставлю.

- А может, все-таки лучше репрессии?

- Нет, лучше телефончик.

От Оловянского отвернулись даже знакомые. А критические кондоры перешли на бреющий полет и полосовали его длиннющими и злющими статьями.

И уж где-то на диспуте Оловянского стали добивать в порядке регламента: докладчику на побиение автора камнями и цитатами - полчаса, выступающим в прениях на осыпание автора мусором и утильсырьем - по пяти минут на человека.

Начинался перегиб.

Что же после этого, товарищи, мы условно назовем славой?

Не будем, товарищи, преувеличивать. Славой, товарищи, мы назовем яркую, так сказать, заплату на ветхом рубище певца, товарищи. Не больше. Так сказал, так сказать, Пушкин. И это все о славе. Не будем преувеличивать.

1933

Головой упираясь в солнце. - Впервые опубликован в "Литературной газете", 1933, э 3, 17 января, под рубрикой "Уголок изящной словесности". Подпись: Холодный философ.

Печатается по тексту Собрания сочинений в четырех томах, т. III, "Советский писатель", М. 1939.

ЧЕЛОВЕК С ГУСЕМ

Один гражданин пожелал купить электрическую лампочку. В магазине лампочки были, но все не те - в пятьдесят, двадцать пять и даже пятнадцать свечей. А гражданин обязательно хотел сто свечей. Такая это была капризная и утонченная натура.

Казалось бы, происшествие ничем не замечательное. Но надо же было случиться тому, что опечаленный гражданин столкнулся на улице со старым своим другом.

Друг был рыжий, веселый, напудренный и держал под мышкой большого битого гуся.

(Здесь опускается описание довольно продолжительных приветствий и объятий, во время которых гусь несколько раз падал на тротуар, а рыжий живо поднимал его за лиловатую мерзлую ножку.)

- Да, Миша! - воскликнул вдруг гражданин. - Где можно купить стосвечовую лампочку?

- Нигде, конечно, - загадочно ответил рыжий.

- Что же мне делать?

- Очень просто. Достать по блату.