Феликс Дзержинский. Вся правда о первом чекисте

В январе 1923 года газета «Дни», издаваемая в Берлине, публикует статью «Пауки в банке». Под «банкой» подразумевался наркомат путей сообщения, который в тот момент возглавлял Дзержинский. Феликс Эдмундович возмущенно обращается к Менжинскому:

«Необходимо за этими „Днями“ установить неусыпное наблюдение, выяснить авторов этих статей и всех сотрудников, составить их списки с их биографиями, выяснить, с кем они связаны в России, их родственников и друзей, кто выписывает эти „Дни“, и начать против них беспощадные гонения, выгоняя их за границу. „Дни“ должны почувствовать, что ГПУ еще живо».

Некоторые распоряжения Дзержинского ни за что не могли бы быть им отданы в 1918 и 1919 годах.

Летом 1921-го группа арестованных эсеров и меньшевиков направила во ВЦИК жалобу: «Тюремный режим – хуже режима царского времени: сидят без предъявления обвинения, нет прогулок, голодный паек, многие больны». Феликс Эдмундович не раз наставлял подчиненных, что условия содержания политических не должны иметь карательного характера. На этот раз он пишет Уншлихту: «Было бы большой ошибкой, если бы ВЦИК им ответил на это нахальство… Надо постоянно помнить, что эта публика хитра и думает о побеге».

Распоряжений в духе «присмотреть», «проследить» Дзержинский оставил немало. Не нужно быть знаменитым революционером, мужественным «солдатом великих боев», чтобы руководить такой спецслужбой, – управился бы и захолустный унтер Пришибеев.

Из спецслужб надо уходить вовремя…

К счастью для репутации Дзержинского, в начале 1921 года ему поручили новую большую задачу. Он был направлен на восстановление промышленности.

Союз чекистов и специалистов

Федор Степун в «Бывшем и несбывшемся» вспоминал, чего стоило ему суровой зимой 1918–1919 годов добираться до столицы из подмосковной деревни. В Москве он ставил в театре спектакль «Эдип» и вел занятия в театральной студии. А в деревне его семья спасалась от голода.

«Частые зимние поездки из Ивановки в Москву были сплошною мукою. Хотя поезд со станции уходил только в 10 утра, вставать приходилось уже в пять. Быстро одевшись в холодной комнате (градусов пять по Реомюру) и наскоро напившись при свете ночника – ни керосина, ни свечей не было – свекольного кофе с кусочком хлеба, я выходил часто с лопатой для расчистки снега в конюшню. За отсутствием воды на дворе лошадь надо было вести к проруби в пруду. Запрягать приходилось ощупью в совершенно темном каретном сарае. Пока я запрягал, Наташа (супруга рассказчика. – С. К.) окончательно допаковывала уже накануне собранные вещи…

Зима 1918–1919 года стояла на редкость суровая: снежная и вьюжная. На особо ветреных перекрестках иной раз почти до верху заметало телеграфные столбы. Плуг уже давно не расчищал шоссе. Встреча с обозом была несчастьем: свернуть было некуда, тощие лошади в объезд по целине не брали. Двадцать верст до станции мы тащились больше четырех часов.

Особенно запомнилась одна февральская поездка. Не проехав и часа, мы замерзли почти до бесчувствия: разламывало череп, рвало и жгло пальцы рук и ног. Все хорошие теплые вещи были уже давно обменены на продукты. На Троицкой горе, где над озером всегда особенно зло выл предрассветный ветер, выбившаяся из сил лошадь стала останавливаться и наконец совсем остановилась. Пришлось бросить ей охапку сена и дать хоть с четверть часа отдохнуть… В то утро я подъезжал к станции почти что душевно больным человеком.

Перед станцией у розвальней суетилось и шумело множество народу. Протискаться в зал можно было только с величайшим трудом. Приехавшие спозаранку мужики вповалку спали на лавках и на полу. К кассе тянулся длинный хвост… Благодаря огарку и нескольким антоновским яблокам для кассирши мы, как всегда, добыли билеты с заднего хода, вне очереди. Поезд, как обычно, опаздывал на несколько часов. Вовремя он ушел лишь однажды, опоздав ровно на 24 часа…

Звонок – спящие вскакивают, толпа стеною валит на платформу. С нечеловеческими усилиями, под ругань и насмешки „товарищей“, втаскиваем мы наши пожитки в высокий, нетопленый товарный вагон без ступенек и, с риском заразиться тифом или по меньшей мере набраться вшей, неподвижно вклиненные в толпу, едем два, а то и три часа 30 верст до Москвы».

И все эти испытания (удивлялся себе Федор Августович) – чтобы, добравшись до места работы, рассказывать двадцати слушателям об «Элевсинских мистериях и ложных принципах французского театра XVIII века»!

…Той зимой на московских вокзалах каждый день с поездов снимали несколько сотен тел умерших от сыпного тифа.

Транспортный апокалипсис в России после Гражданской войны можно представить и в картинах, и в цифрах.