Феликс убил Лару

– Там! – указывал на ель Анджей. – Медведь!

Стрелки, человек пятнадцать молодых людей и несколько панов постарше, находились в отвратительном настроении, так как, несмотря на кучи кабаньего помета, множества верениц следов, оставленных копытцами косачей, свиноматок с детенышами, не сумели отыскать и превратить в трофей ни одного свинячьего хвоста. Им, ретивым, дышащим азартом, требовался реванш, ружья были заряжены картечью, и стволы их смотрели вверх – туда куда указывал палец Анджея.

– Окота тцех³! – приказал старший в компании Ян Каминский. Говорили, что его прадед владел этим лесом – Раз!..

Фельдман знал по-польски достаточно, чтобы понять, что на счет «три» его тело разнесется в клочья по кронам деревьев еврейским тартаром и что вороны склюют останки его уже к вечеру. Он заорал во всю мощь, что не медведь он, а человек!

– Не стреляйте! – вопил. – Не стреляйте!

– Поляк? – крикнули снизу. – Русский?

– Еврей, – откликнулся Фельдман. – Абрам Моисеевич!

– Отчего же не стрелять, Абрам Моисеевич? – недобро поинтересовался Ян Каминский.

Его вопрос одобрительным гулом поддержала остальная ватага.

– Так не медведь я! Из меня котлет не налепишь!

– Зато удовольствия сколько! – не отступал шляхтич. – Нам сейчас невесело!

Товарищи его одобрительно заулюлюкали и засвистели.

– Толку-то! – продолжал цепляться за жизнь Абрам. – В чем радость?

– А в чем радость от луча солнца? – продолжал изгаляться шляхтич. – В чем ее измерить?

– Так в чем? – спросил Фельдман, стараясь выиграть время.

– В евреях и измерим…

Здесь охотники заржали в голос, азарт от неудачной охоты из крови быстро испарялся, некоторые достали из охотничьих сумок фляги с «Духом пущи» – так для красоты звали обыкновенный самогон и уже по разу глотнули этого самого духа.

– В евреях получится только один… – грустно подытожил Абрам.

Здесь ему глаза будто песком бросили.

…Он сидел болваном на пружинном матрасе Злотцкого, тер глаза, и в голове как будто мозги окаменели.

А раввин пейс на палец накручивает, глядит в окошко, за которым ночь уступает место утру, и в этот самый миг пронзает темную комнату первый луч солнца. У Фельдмана отвисла челюсть. А за первым лучом все помещение золотом забрызгало. Наступило утро.

– Так правда в лучах солнца радость человеческая? – зашептал Моисеич. – И можно ли эту радость в евреях измерять?

– Солнце для всех! И для евреев тоже. Вы, рав Фельдман, как не свой! Что-то нехорошее приснилось? – За стеной кто-то грузно встал на пол – так, что половицы во всем доме запищали. – Мира проснулась! – сообщил раввин. – Пойдет в порядок себя приводить. Грустно ей: дети разъехались, приезжают редко, а нам так хочется внуков поглядеть да побаловать… Знаете, Абрам, мы тут с женой признались друг другу перед тем, как я в Бахрейн уехал от плохой болезни исцеляться, что внука Якова, Яшку, больше чем сына любим. Испугались сначала, а потом приняла. Так Всевышнему угодно.

Фельдман глядел на Злотцкого, словно Господь новое чудо сотворил. Смотрел на раввина как на Мессию, вдруг открывшегося миру – даже не миру, а лично ему.

– Я же, – пролепетал еврей, – я же к вам для Миньяна прибыл, так как вы в Бахрейн на лечение уезжаете… Не хватало одного для молитв… В Кшиштоф… Зачем я здесь?

– Мира пошла на кухню сырники жарить. Знаешь, какой у нас творог!.. А сметана! Угодили нам с коровой Плоткины. Хорошую продали…

Краткая повесть о сырниках и корове не смогла стереть глупое и недоуменное выражение с лица Фельдмана:

– А куда ж время пропало?.. Я ж к вам из Михайловской обрасти топаю, так как вы занемогли и нужен был еще…

Злотцкий поднялся на ноги, оправляя спальное исподнее.

– Мира не любит неопрятности, так что умоемся и пригладимся.

– Меня шляхтичи хотели убить! – признался Фельдман. – Как медведя!.. А тут вдруг амнезия или помешательство. – Вы, ребе, были в Бахрейне?

– Помогли мне там, – подтвердил раввин. – Хорошие, грамотные врачи!

– Да что же произошло?! – вскричал Абрам Моисеевич Фельдман, уверенный в своем полном выбытии из себя.

Злотцкий обернулся в дверях, зажмурился от солнечного света, чуть было не чихнул, вырвал торчащий из носа волос.

– Время изменчиво. Очень изменчиво, – произнес он и вышел из гостевой.

¹Балдахин, под которым в синагоге во время брачной церемонии стоит еврейская пара.

²Разродилась.

³На счет «три»!

4.

Абаз жил себе поживал, и все у него было тихо и просто. И одиночество, и белое солнце степи светило только ему и немолодому ослу по имени Урюк. Впрочем, одиночество не беспокоило мальчика, он и не ведал о нем. Да и осел тоже – было бы что пожевать.

В один из обычных дней молодой человек заглянул на погибшую пасеку и произнес нараспев что-то невнятное. Останки медового дела – всякая пчелиная утварь, стенки домиков, пустые ссохшиеся соты, сквозь которые уже начала прорастать скудная трава, – все валялось повсюду поломанное и порушенное. Откопал Абаз и личный дымарь своего дяди. Отер его рукавом, как будто хотел джинна вызвать. Увидел в очищенном металле прибора свое отражение – и решил пасеку заново построить.