ФЕЛИСИЯ, или Мои проказы (F'elicia, ou Mes Fredaines, 1772)

С того дня я блуждал, раздираемый печалью и тревогами. Объехав всю Францию, я вернулся в Париж, мечтая в последний раз увидеть госпожу де Керландек и умереть у ее ног. В последний день моей трагической одиссеи мы встретились в пути. Аминта остановилась в придорожной гостинице — я узнал герб на карете, стоявшей у ворот. Я вошел незамеченным и увидел ее: она была бледна, но по-прежнему оставалась самой красивой женщиной на свете. Не знаю, куда она ехала, — я не стал справляться у слуг; последнее желание исполнилось, и я хотел одного — умереть. Остальное вам известно, мадемуазель, вы вернули к жизни человека, которого судьба хранит разве что для того, чтобы преследовать. Скажите, если бы вы заранее знали все то, что я вам теперь поведал, стали бы проявлять жестокую доброту, заботясь об оставшихся, мне несчастливых днях жизни?»

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Глава I. Глава, которую читатели могут не читать, а я могла бы не писать

Шевалье д'Эглемон (он теперь носит иной титул и является тем самым суровым цензором, которого я упоминала в начале первой и второй частей моей книги), прочитав третью часть, снова принялся критиковать меня.

— Мадам, — сказал он, — я не хотел придираться ко второй части вашего труда, это было бы неблагодарностью с моей стороны: вы отвели мне на ее страницах лучшую роль…

— Значит, именно поэтому вам не слишком понравилась первая часть?

— Я этого не говорил (он улыбнулся), но… во второй части обо мне сказано гораздо больше… Но вот третья!.. Признайте, что я могу судить о ее литературных достоинствах, не боясь показаться неблагодарным!

— В добрый час, месье, так что же вам не понравилось? Итак?

— Очень многое.

— И все-таки?

— Ваши описания, им трудно поверить…

— Что ж, люди вообразят, что читают волшебную сказку.

— В таком тоне я отказываюсь спорить, мадам!

— Переходите к другим замечаниям, и поживее: авторы нетерпеливы и не любят, когда их держат в неведении.

— Неужели? Итак: ваш граф, вечно безумный, вечно несчастный… Скажу честно — я нахожу его угрюмым, а когда в конце сказки станет известно, что вы с ним сделали, будет еще неприятнее.

— Прекрасно! Следовательно, вы хотели бы, чтобы я — ради придания воспоминаниям романной формы — искажала главные детали или вообще не упоминала о них?

— Вы поступили бы правильно, особенно если они покажутся всем такими же…

— Такими же скучными, как вам? Не стесняйтесь, маркиз.

— Скучными? Нет, но этот граф…

— Замолчите, д'Эглемон, в ваших суждениях больше пристрастности, чем вы думаете… Граф вам никогда не нравился, потому вам и скучна его история. Я же верю в силу правды и рассказала, возможно, очень сухо, все, что касалось этого несчастного безумца. Я знаю, что его меланхоличный тон может повредить повествованию, но, если многие читатели охладеют к книге после того, как сидели вместе со мной у изголовья раненого графа, то некоторые не откажут во внимании, я даже надеюсь вернуть расположение тех, кто терпеливо дочитает до конца продолжение. Читатели простят автору сухость полудюжины глав, поняв, что они были совершенно необходимы… Вы ведь знаете…

— Да, я знаю, что вы не могли не рассказать о страдальце графе, что без него вы и ваши родители никогда не узнали бы самых важных в вашей жизни вещей.

— И что же?

— Хорошо, я признаю, что ваши дневники могут быть очень интересны… для вас и тех, кто хорошо вас знает… Но для публики?.. Это другое дело. Вот если однажды вам понадобится второе издание книги, я признаю свое поражение.

Не стоит говорить, что я продолжила писать, успокоенная судьбой множества более грустных и сухих произведений, еще более бесполезных, чем мое.

Глава II. Глава, которая оказалась бы скучнее, будь она длиннее