Феллах

— Посмотри, посмотри получше — это вышили ученики нашей школы! Ну как, здорово?

И лицо его, еще минуту назад серьезное и озабоченное, озарилось улыбкой.

Абдель-Максуд приподнял край скатерти и спокойным, ровным голосом учителя пояснил мне:

— Да, это все вышили мои ученики, мальчики и девочки. Сами, без чьей-либо помощи. Они попытались на этой скатерти изобразить жизнь, какой она была, есть и какой они видят ее в будущем. Вот смотрите — это высотная плотина. С ней связаны наши надежды на будущее, мы верим, что оно прекрасно…

Он говорил просто, без ложного пафоса, без всякой позы. И потому в его возвышенных словах слышалась особая убежденность, а их глубокий смысл обнаружился сам по себе. «Давно ли ты, устаз[13] стал произносить такие слова? Раньше ты их даже не знал. А если и знал, то не вкладывал никакого конкретного смысла и поэтому стеснялся произносить. Совсем так, как ты постеснялся бы сейчас надвинуть на лоб ярко-красный высокий тарбуш, который прикрывал когда-то твою пышную шевелюру, надеть богатую, расшитую золотом галабею или взять в руки толстую трость из черного дерева, инкрустированную слоновой костью… Помнишь, как в молодости ты гордился ею, прогуливаясь, бывало, по базару между торговками финиками, арахисом и прочими сладостями? За многими из них ты не прочь был тогда поволочиться, и глаза твои то и дело стреляли в сторону заезжих кокеток и неприступных невест-красавиц. От твоей пышной шевелюры мало чего осталось, но ты ходишь всегда с непокрытой головой. Давно ты расстался и со своей роскошной галабеей. Ей ты предпочел домотканую длинную рубаху из верблюжьей шерсти. А франтоватую трость заменила простая толстая бамбуковая палка. Взгляд спокойный и сосредоточенный. Движения неторопливы. Вид солидный. Держишься ты с достоинством. Кто бы мог подумать, что ты тот самый Абдель-Максуд-эфенди, который когда-то славился своим легкомыслием и не давал в деревне проходу ни одной смазливой девушке, пока не нарывался на скандал. Помню, хорошо тебя проучила в свое время красавица Инсаф, которую теперь все почтительно называют Умм Салем. С тех пор прошло по меньшей мере лет двадцать пять, но и сейчас в деревне еще смеются, вспоминая, как Инсаф, когда ты пытался ночью проникнуть в ее дом, с шумом выставила тебя за дверь, вытряхнув на твою роскошную галабею ведро с птичьим пометом…»

Абдель-Максуд обвел взглядом комнату и нахмурился. Похоже, люди не слишком торопились — больше половины мест пустовало.

— Да, не густо, — недовольно пробормотал он. — Так собрания не проведешь. Почему же они не идут?.. Послушай, Салем! Может, ты еще раз пробежишь по деревне да поторопишь людей?

Салем с готовностью согласился, а вместе с ним еще двое парней, его товарищей. Ребята уже выскочили на улицу, когда Салема окликнула мать:

— Обожди, сынок, не торопись!.. Сеид учитель, истинный аллах, лучше будет, если вы сами пройдете по деревне.

Абдель-Максуд вопросительно посмотрел на Инсаф, не понимая, куда она клонит.

— Вы же знаете, сеид, любит он ее, Тафиду, — пояснила Инсаф. — Да и девушка к нему тоже вроде тянется. Только шейху Талбе это не по душе. Вот я и боюсь, пойдет Салем да застрянет у нее. А потом будут говорить, что волк ягненка хотел сожрать.

Абдель-Максуд понял ее намек и улыбнулся. Именно так Инсаф объяснила тогда сбежавшимся на шум соседям причину поднятой ею тревоги, когда он хотел пробраться в ее дом. Он думал, что никто, кроме него, не понял скрытого смысла в ее ответе, и оставил его без внимания. Но вдруг раздался раскатистый смех Абдель-Азима. Вслед за ним расхохотались и сидевшие рядом с Инсаф женщины.

— Ну, чего ты, Абдель-Азим, хохочешь? И что вы нашли тут смешного?.. А ты, Инсаф, постеснялась бы старую золу ворошить. Ею не согреешься, только прослезишься.

— И то дело! — отпарировала Инсаф. — От смеха прослезиться вовсе не грех. Забот и хлопот у нас и так всегда полон рот. Не так уж часто мы смеемся. А смехом аллах, говорят, душу облегчает. Так что ты, брат, не серчай и нам смеяться не запрещай!..

Заметив, что я все еще рассматриваю вышивку на скатерти, Абдель-Максуд, желая повернуть разговор в другое русло, спросил меня:

— Как ты думаешь, за сколько такую скатерть можно продать в Каире?

— А ты что, собрался везти ее в Каир?

— Да нет… Мы ее на выставку пошлем в уездный центр. Интересно узнать хотя бы примерно, сколько она может стоить. Уж очень не хочется продешевить, если там ее придется продать. Ведь правда, наши ребята вышили скатерть не хуже каирских школьников?

— Конечно! Это великолепная работа. Подлинное произведение искусства. Я бы сравнил ее с работой большого мастера. Исключительно тонко подобрана цветовая гамма…

Тут я почувствовал, что явно хватил через край. Но я был так горд за ребят из моей родной деревни, что совершенно искренне был готов поставить скатерть в ряд шедевров мирового искусства. И я бы, наверное, еще долго пел свои дифирамбы, если бы меня не остановил Абдель-Азим.