Феми–фан. Фантастические повести, рассказы

Сижу на телевышке и исхожу жалостью ко всему и ко всем. К милиционерам, которые бдят. К дворникам, которые утром выйдут убирать город. К старушкам, которых, кроме меня, пожалеть некому. К детям, которые вопят по ночам, не по своей воле явившись на этот свет. К их матерям, которые хотят спать, но им мешает недавно приобретенное материнство. К подросткам, которые ворочаются в своих постелях, наслушавшись до одури рока, надышавшись какой–то гадости, спрятав голову в целлофановый пакет. К их матерям, которые не спят, устав от своего тяжелого материнства.

Жалею. Ответработников, у которых отобрали портфели. И тех, которые эти портфели получили. Рабочих газетной экспедиции, которые сейчас увязывают в пухлые пачки очередные наши крики, воплощенные в газетные строки.

Жалею. Своего соседа, ветерана партии, который, видно, так и не дождется новой квартиры. Наш старый дом, который вот–вот снесут. Церковь, в которой идет реставрация. Голубей, прижавшихся под карнизами крыш старых домов.

Себя не жалко. Так мне и надо. За то, что с самого начала знала, чего хочу, а теперь не знаю, что делать с тем, чего добилась. Работа, дом, ребенок, независимость. Кочую из истерики в истерику. Кричу, вою, не знаю, куда себя деть.

Телевизионная вышка молчит. Глухая ночь. Передачи кончились. Мне неудобно сидеть на верхушке этой дурацкой башни. Боюсь, что не смогу слететь отсюда плавно и снова грохнусь, как тогда с крыши. Но высота–то куда больше. Ободранными коленками не отделаться. А может быть, это и к лучшему? Чтобы всмятку, вдребезги.

Это очередная истерика. Есть долги, есть обязательства. Сейчас, например, нужно вернуться в город, который в народе любовно называют колыбелью революции. Дождаться, когда проснется ребенок, сводить его в очередной музей, накормить, повоспитывать, попытаться убедить, что нужно ходить в школу и нельзя курить так много.

Потом сесть в самолет и прилететь сюда, в город, где мы прописаны, в квартиру, где стоят книги, которые я во читаю, хранятся вещи, которые я ношу, пачкается посуда, которую я мою, валяются в шкафу таблетки, которые я не имею права заглотнуть все сразу. В дом, где есть телефон, по которому могут позвонить мои друзья и даже недруги. В дом, где есть окно, в которое может влезть Андрюша, если очень соскучится. В дом, где есть дверь, в которую может войти моя мама и принести мне пирог с капустой и спросить: “У вас все в порядке?”

Я бодро совру: “Конечно!” А может, и не совру. Что у вас такого страшного? Все, как у людей. И даже лучше, чем у многих.

…У меня не будет младшей дочери. Не будет старшей внучки от нее. Мне некому будет передать то, чего нет у меня самой. Кончилось.

Плавно, очень плавно спускаюсь. Лечу. Прилетела.

За окном город. Чужой, странный. Ночь. Белая, ненастоящая. На столе гостиничного номера листочки бумаги. Я пыталась работать. Написать повесть про лысую тетку, влюбившуюся в молоденького мальчика, у которого было все: молодая рыжая жена, королевский черныш пудель, маленький толстый сын, высшее университетское образование, большой тещин дом, плодоносящий фруктовый сад. В нем нахальство и обаяние выдержаны в пропорциях, близких к идеальным. Высокий, красивый, молодой. Стремится к гармонии. Тетка, лысая и старая, страдает.

Я хотела написать повесть не о себе. О ком–то другом. Чтобы там были счастливые и богатые, и чтобы все хорошо кончалось, хотя вначале и было немного страданий. Дабы придать повести проходимость, я начала ее актуально: “Страна вступила во второй этап гражданской войны, названной ныне перестройкой”. Не получилось.

И. СЕРГИЕВСКАЯ ПИСЬМА КЕСАРЮ

Письмо первое

Пыркин — Кесарю

…З-здесь… б-был… Г–го–га!!..

Ах, мука моя, мука…

Не гневайтесь, Кесарь. Еще несколько секунд, и они успокоятся. Считаю до десяти. Один, два, три, четыре… Вот опять!

…Ы-ых яблоко… куды котишься?!!

пять, шесть, семь…

…Любка шельма-а!..

восемь, девять, десять. Все.

Ночь. Тишина. Чужая выселенная квартира. Я тайно живу здесь третьи сутки. До этого скитался по подвалам. Мне нельзя домой. Мне никуда нельзя.

Я — беглец.

Как вялы сейчас мои руки… Они выводят эти слова с восхитительным покорством. Отчего раньше я не радовался ему, не ценил!.. Да, человек глуп и самоуверен до той поры, когда гром грянет.

Однако надо спешить, надо успеть закончить письмо до рассвета, иначе плохо мне будет. У, жизнь пропащая!..

Не гневайтесь, Кесарь: вступление мое затянулось. Теперь к делу. Анкетные данные: Пыркин Георгий Алексеевич, 1938 года рождения, член партии, образование среднее, профессия — переплетчик, женат, судимостей нет, передовик производства. Родственники мои люди исключительно благонадежные, никто против советской власти не воевал, врагом народа не был, за границу не убегал. Дядя вот только… искусствовед–космополит. О нем в 48‑м году статья в центральной газете была: “Чего хочет Пыркин?” Дядя умер от инфаркта тогда же. И ведь как оно все обернулось–то. Раньше я дядю боялся вспомнить, а сейчас, сообразуясь с магистральным направлением нашей политики, горжусь, что он мне родня!