Феникс

Ко мне подошла Нина Васильевна, взяла за руку и усадила на кровать.

— Успокойся, тебе почудилось.

Брат Василий смотрел па меня с недоброй усмешкой.

— Он бессилен, понимаете? — пробормотала я. — Даже если и существует.

В голове продолжало звучать: «Не плюй в колодец!» И тут меня осенило: ну, конечно же, кто, как не ты, мог в эту минуту сказать такое? В небо нельзя плевать ни при каких обстоятельствах, даже если ни во что не веришь. Потому что небо — это частица космоса, а значит, и частица тебя, человека. Плюнув в небо, я плюнула в собственную душу.

Теперь понимаю, что в ту минуту твоим голосом говорило мое подсознание, но я тогда была очень огорошена. Брат Василий заметил мою растерянность, усмешка на его лице сменилась озабоченностью и даже участием.

— Вы не в себе после болезни, — сказал он. — Ничего, это пройдет. А на бога не пеняйте. Возможно, он и сам мучается.

Тут Валя Еремина громко выругалась. Простая, грубоватая стрелочница с обветренным лицом, она не верила ни в бога, ни в черта, ни в иное измерение. Ей нужна была тихая, мирная жизнь здесь, на этой земле, в этом мире, сейчас, сию минуту. И я хорошо понимала ее.

— Ядрена лапоть, — сказала Валя. — И когда же человек перестанет страдать!

А я подумала: не преждевременны ли твои мечты о всемогущем человеке? Может ли родиться в нас человеческое достоинство, пока мы ощущаем себя букашками, которых так легко стереть с лица Земли?

Я сидела на кровати, смотрела на высохших за время болезни женщин, думала о том неизвестном, что ожидает нас, и мне было страшно. Кажется, тогда я впервые поняла, что твое увлечение философией было не совсем данью моде. Ты искал опору под ногами, боялся и, по сути, занимался богоискательством. Вспомни бесконечные посиделки с друзьями, когда, еще и щеголяя друг перед другом, и передо мной, вы цитировали веды и Библию, Гегеля и Циолковского, Платона и Вернадского. У вас в головах была невообразимая мешанина из диалектического материализма, новейших научных течений и древних мифов, притч, легенд. А я была так увлечена тобой, что не нуждалась ни в каком боге. Я была молода, здорова, беспечна, и страх, который исподволь уже закрался в сердца многих, не отравлял моего существования. Моей религией была любовь. Моим богом был ты, который по очереди испробовал на себе каждую модную систему: занимался йогой, омолаживался голоданием, уходил в горы с альпинистами в надежде подкараулить НЛО. Ты ждал чуда, чтобы избавиться от тайного страха, в котором боялся признаться самому себе. Все это я поняла, когда сидела на кровати и смотрела на брата Василия. В ту минуту мне тоже было страшно. Болезнь приоткрыла нам некие горизонты судьбы, и я поняла, как много заключает в себе человек, и что мы еще, по сути, не родились — это ждет нас впереди, если, конечно, не уничтожим себя физически или духовно.

Последняя наша встреча, уже в Херсоне, была короткой и случайной. Я так и не знаю, что оттолкнуло нас друг от друга. Неужели перенесенное испытание?

Я хотела ребенка. Хотела так, что порой становилось стыдно этого желания. После тебя было несколько мимолетных увлечений, но они ничего не оставили в душе. Поэтому все мои мечты сошлись на ребенке. Я знала об опасности, связанной с этим желанием, и все равно лезла на рожон. Мне виделось, как я нянчу его, пеленаю, купаю, как гордо вышагиваю с ним за руку по городу, ничуть не смущаясь отсутствием папаши, как вечерами читаю ему книжки, учу грамоте. Мне хотелось мальчика. Это желание возникло вопреки той, открывшейся в период болезни галлюцинаторной картинки из будущего: рядом со мной сидела девочка, которая — я сразу это поняла — была моей дочерью. Что-то неприятно поразило в ней, но что именно, я тогда не поняла. Словом, я хотела сына. В этой мечте меня подогревала подруга, работающая в роддоме. Она часто рассказывала о том, как непутевые мамаши-одиночки бросают грудных младенцев, говорила о многих случаях усыновлений. Будучи по натуре романтичкой, подруга и подстроила мне тот житейский спектакль, который продолжается до сих пор и прекратится лишь с моей кончиной. Дважды она заводила меня в бокс, где лежали в кроватках крохотные, беспомощные тельца, требующие заботы и ласки, чтобы стать людьми. Я смотрела на их сморщенные личики, и меня охватывала жутковатая радость при мысли о том, что родить человека духовно — не менее ответственно, а может, и гораздо выше, чем дать ему только физическую жизнь.

Решение подкрепилось еще и стечением обстоятельств: напротив моей пятиэтажки находился Дом малютки, откуда день и ночь слышался младенческий плач. Вполне естественный для каждого ребенка, здесь он казался детской жалобой на людей, решивших жить без забот и печалей, выжимая максимум удовольствий.