Феникс

Приказ Ольшера прозвучал, когда Надие затворяла за собой тежелую, массивную дверь, обшитую с обеих сторон звуконепроницаемой тканью. Глухую, как крышка гроба.

Несколько минут Надие стояла пораженная несчастьем.

Да, это было несчастье — лишиться возможности присутствовать на сегодняшнем совещании. Еще утром она поняла — готовится что-то очень важное и чрезвычайно секретное. Собственно, важность подчеркивалась во всех телефонограммах, разосланных участникам. А что совещание сверхсекретное, стало ясно лишь в полдень, когда комендант управления сменил дежурных и запретил выдачу обычных пропусков к Ольшеру. Такое предпринималось только в особых случаях.

Самое главное, на совещании должен был присутствовать кто-то из приближенных Гитлера. Надие догадалась об этом по намекам коменданта, который несколько раз заходил к Ольшеру с шифрованными телефонограммами. Капитан отвечал условными и туманными фразами: «Он задержится на десять минут», «Его никто не будет сопровождать», «Машину пропустите через служебные ворота», «В первом крыле с восьми до восьми двадцати все двери должны быть закрыты на ключ». Кто он — Ольшер не называл. Комендант тоже.

Позже, перепечатывая протокол, очень лаконичный, Надие в перечне участников совещания обнаружила фамилию бригаденфюрера Вальтера Шелленберга — начальника управления шпионажа и диверсий службы безопасности. Так был расшифрован «он». Лицо Шелленберга, незнакомое ей ранее, промелькнуло в какие-то секунды от входной двери до двери кабинета Ольшера и не оставило в памяти ничего примечательного — фуражка с большим козырьком бросала тень на лоб, глаза, нос; лишь две глубокие борозды, идущие от ноздрей к короткому упрямому подбородку, и мясистые, плотно слипшиеся губы были на свету. Их заметила Надие. Заметила, когда оглянулась на стук сапог — в приемную ввалился целый наряд эсэсовцев, образуя живой коридор для бригаденфюрера. Вслед за тем рявкнул хор голосов в кабинете Ольшера: «Хайль!» По незнанию Надие приняла вновь прибывшее важное лицо за Гиммлера, поделилась своим открытием с дежурным офицером. Тот улыбнулся снисходительно:

— У рейхсфюрера усики.

Этим было уничтожено заблуждение переводчицы.

Она села за свой стол и принялась просматривать папки. Надо было чем-то занять себя, сделать вид, будто работает. Конечно, ничего в голову не шло. Надие листала страницы не читая. Листала осторожно, сохраняя тишину в приемной — ей все-таки хотелось услышать слова за дверью. Какие-нибудь слова. Напрасные усилия — звуконепроницаемая обивка надежно оберегала тайну. Иногда переводчице казалось, что она улавливает не то шарканье ног, не то скрип стула, не то чью-то приглушенную речь. Это был обман. Напряженный слух создавал звуковые образы.

Наконец, измученная, она взяла телефонную трубку, чтобы позвонить Саиду. Стала набирать номер, и тут чья-то рука легла на ее кисть:

— Нельзя, фрейлейн.

Ничего нельзя. Когда идет важное совещание, всякая связь с остальным Берлином прекращается. Она должна знать об этом. Дежурный, прежде чем отпустить ее маленькую руку, посмотрел внимательно, с укоризной в глаза Надие.

Может быть, разрешат уйти? Она разыщет Саида, поделится с ним своим горем. И его горем — тайна оказалась за семью печатями. Но дежурный, все тот же молодой гауптшарфюрер, великолепный, подтянутый офицер, из числа тех, что составляли эсэсовскую гвардию, объяснил переводчице:

— Выход, как и вход, запрещен.

Это фрейлейн должна знать. Осталось одно — вооружиться терпением и утопить себя в кресле, читать. Читать все два-три, даже четыре часа, пока не окончится совещание.

Я должна быть мужественной… Но я не знаю, что это такое. Стоять не дрогнув. Идти не сворачивая, — так, наверное, проявляется мужество. Бумаги помогали думать. Надие умела читать механически. Читать не читая. Как умела плакать без слез. Удерживать их внутри или на ресницах, если уже было очень больно. Последний раз с Саидом она плакала так. Мужество ли это? Нет. Совсем не плакать. Не стонать даже. Не охать. Не просить милости. Вот мужество.

Зачем ей мужество? Никогда прежде она не искала его. Даже мысль такая не приходила в голову. Мужество существовало где-то за пределами ее собственной жизни. Мужество других. Саида, например. Надие сделала недавно открытие — он сильный человек. Во всяком случае, стойкий. Ольшер обещал расстрелять его. И мог расстрелять. Кого-то расстреливали — это она знала. Саид жил с приговором. Почти месяц. Нелегко, наверное, ожидать смерти. Он стал черным за двадцать с лишним дней. Где-то читала Надие, что один приговоренный к повешению даже улыбался. Презирал смерть. Возможно такое? Саид не улыбался. Ему дорога жизнь. Он любит ее. Или не способен подняться выше чувств. Еще не может.

Это очень трудно взлететь над всем близким, дорогим, остаться с мыслью. Думать о высоком. Быть птицей.