Феникс

— Увидел. — Исламбек тоже улыбнулся. Сочувственно и ободряюще. — Разве можно не проводить друга в такой трудный путь.

— Выброска назначена на сегодня.

— Откуда?

— Из Бердянска.

— Значит, с пересадкой?

— Да.

Они помолчали, внимательно и настороженно глядя друг другу в глаза.

— Что передать вашей матери? — спросил Анвар. Взгляд его стал беспокойным, ожидающим. — Она будет рада получить весточку.

— Конечно… Если ее принесет друг.

В коридоре загремел голос Брехта.

— К выходу! К выходу.

На команду отозвались тяжелые сапоги. Нестройно. Медлительно. Люди шли в свой последний путь. Как ни тяжело здесь, у немцев, но еще тяжелее возвращаться на родину с неба стервятником, врагом. Проклятым всеми.

— Шнель!

Их гнали. Гнали знакомым с первого дня плена словом. Ненавистным словом:

— Шнель!

Каждый, пожалуй, если бы отменили приказ, охотно вернулся назад в свою комнату, под власть инструкторов, стал бы снова учиться душить и убивать, драться с овчарками, ползать на брюхе по грязи, протягивая шнур к взрывчатке. Вернулся бы, но на крыльце ждал Гундт. Ждал, посматривая на часы и покусывая от нетерпения губы.

— Что же сказать матери? — повторил Анвар, и в голосе прозвучала нотка отчаяния, он боялся, что не услышит ответа: Брехт гнал людей. Брехт приближался к двери. Сейчас он войдет и тогда ответа шарфюрера не последует.

Отчаяние охватывало и Саида. Остались секунды. Какие-то секунды, они все решают: да или нет. Надо верить Анвару. Надо вручить ему свою судьбу. Больше некому. Он ждет. Он весь напряжен. Понял, догадывается, кто перед ним. Кто такой Исламбек, шарфюрер СС, представитель «национального комитета». Понял и торопится поймать Саида, разоблачить. Донести Гундту или Брехту. Спасти себя. Остаться в лагере. Жизнь сохранить.

Почему-то пришли на ум слова Надие, брошенные вслед, на лестнице, когда он уходил: «Не бойтесь! Только не бойтесь». Что значат они? Откуда взялись сейчас? Разве им место здесь? Нет. Не Анвара имела в виду Надие. И все-таки он вспомнил их. Подтолкнула переводчица. Случайно.

Уже прошагали парашютисты. Сзади. Проволокли непослушные ноги. Кто-то еще задержался в комнате. Его торопит, выталкивает Брехт.

— Что? — без надежды уже напомнил Анвар. Глаза гаснут. Радость гаснет. Грустная, просящая улыбка гаснет. Анвар будто уходит.

«Верю… — заставил себя принять решение Саид. — Верю этому чужому, неизвестному парню. Верю глазам его человеческим. Человеку верю… И не имею права ошибиться… А если ошибусь…»

— Скажешь…

Снова вспыхнул огонек. Снова ожил Анвар. Потянулся к Саиду, чтобы услышать шепот. Он ожидал именно шепота. Такое не говорится громко:

— «Двадцать шестой» без руки…

— Все?

Брехт выжал последнего из комнаты. Появился в дверях, удивленно глянул на Исламбека.

— Хайль!

Саид вскинул руку.

— Заканчиваю инструктаж.

— А! Да… Мне сказал штурмбанфюрер…

Зашагал неторопливо к выходу. Кинул через плечо:

— Только недолго… Уже время ехать.

— Яволь! — откликнулся Саид.

Он протянул руку Анвару, чтобы проститься, но не нашел его ладони. Первый номер застегивал шинель. Нервно. Тыкался крючками по борту, отыскивая петли. И вдруг побежал за Брехтом. Побежал, звонко топая сапогами.

Догнал его. Вместе они вышли во двор, где настойчиво, тревожно урчали грузовики.

— Идите отдыхать, господин шарфюрер, — сказал начальник лагеря, когда Саид появился на крыльце. — Там для вас приготовлена койка.

— Я должен уехать.

Гундт раскуривал трубку и, кажется, так был занят делом, что не обратил внимания на слова Исламбека.

— Меня ждет машина, — пояснил Саид.

Тогда штурмбаннфюрер оторвался от трубки. Нехотя. Вынул ее изо рта. Произнес устало:

— Машина вернулась в Берлин.

Часть III. Феникс в пламени

1

Берлин погрузился в траур. На домах висели приспущенные флаги с черной каймой и черными бантами. У Рейхстага флаг был таким огромным, что, кажется, занимал полнеба. И застыл над улицей тяжелым кровавым полотном. От Рейхстага черная кайма потянулась вдоль Унтер-ден-Линден и Фридрихштрассе на запад и восток, север и юг, перекрещивая город. На Александерплатц она образовала траурное кольцо.

Лилась грустная музыка. С утра, как только проснулись берлинцы. Вагнеровская «Смерть Изольды» раздирала души трагическим всплеском скрипок и приглушенным рокотом меди. Смерть. Шествие смерти.

Впервые за долгие дни войны — сколько минуло этих дней с подобными маршами и речами, — вдруг Берлин заговорил о смерти. О бренности всего земного.

Вчера еще Геринг обратился к частям шестой армии, окруженной под Сталинградом, с призывом стоять до конца, и берлинцам казалось, что слова эти способны укрепить дух солдат, способны сделать чудо. Три дня назад Геринг назвал Сталинградскую битву величайшей, самой героической битвой в истории германской расы, а сегодня оказалось — шестая армия уже не существует. Более двухсот тысяч немецких солдат предпочли русский плен смерти от морозов и голода.