Позади стоял мужчинал лет тридцати пяти, в мундире капитан-лейтенанта. Жером Ламбрен нахмурился, удивленный. Молодого капитана звали Лоис Эбри, и он не был прямым подчиненным Ламбрена. Эбри служил в особом отделе флотской разведки, работавшем на генерала Валле и его секретную службу «Омбрей». Пережиток старых добрых времен первых Конвентов, когда обсерверы — политические надзиратели — имели на флоте больше власти, чем боевые командиры. После Северной Войны эта порочная практика была искоренена, но, к сожалению, не окончательно. При любом офицере рангом от контр-адмирала и выше состоял наблюдатель, доносящий в столицу о любом шаге своего «подопечного». Он не имел права отдавать приказы лично или оспаривать приказы, отдаваемые адмиралом, но неприятностей мог доставить предостаточно. Ламбрен, как и любой другой адмирал, обсерверов ненавидел, но не мог с ними не считаться.
— Что вам, Эбри? — сухо спросил он.
— Простите, что беспокою, — омбреевец, как обычно, был сама вежливость. — Поступил приказ из Виктэра, и я обязан довести его до вашего сведения.
— Приказ? — удивился Ламбрен. — Я не ждал ничего нового. Почему этот приказ
— Вы все поймете, когда увидите, адмирал Ламбрен. Не здесь.
— Хорошо, пройдемте ко мне, — Ламбрен направился к двери в боку высокой надстройки, Эбри держался на шаг позади него. Адмиралу показалось, что обсервер взволнован.
Он поднялся в свою личную каюту и посмотрел на Эмбр.
— Итак?
— Вот, адмирал, — тот достал из кармана лист бумаги. — Только что из расшифровки.
Ламбрен вчитался в строки, и почти сразу у него перехватило дыхание. Приказ гласил:
«
Ламбрен бросил взгляд на часы. Почти полдень. Боги Неведомые, всего час на исполнение приказа. В Виктэре лишились рассудка?!
— Что вы думаете об этом, Эбри? — спросил он.
— Крайне удивительно, с учетом того, что еще вчера никто даже не намекал на возможность начала боевых действий. Но подлинность приказа вне сомнений, — ответил омбреевец. — Я лично говорил с радистом, принявшим его, и с шифровальщиками. Ошибка исключена.
— Боги, Боги… — пробормотал Ламбрен. — Я не думал, что доживу до такого дня…
— И что вы планируете делать, адмирал?
Жером Ламбрен сухо усмехнулся.
— А что, по-вашему, я должен сделать, Эбри? Приказы выполняют.
На летной палубе царила суета. Оба лифта самолетоподъемников работали на пределе возможностей моторов и гидравлики, один за другим поднимая на палубу бомбардировщики. Массивные, неуклюжие с виду «Маредо-Дельта301» несколькими шеренгами выстроились в кормовой части, обслуживающий персонал сбивался с ног, готовя самолеты к срочному вылету. Тревога обрушилась на «Мэджин» внезапно; еще с утра все ожидали, что будет обычный день. Напряжение витало в воздухе, это верно, но никто не мог предположить, что произойдет. Приказ с «Редутэля» застал врасплох всех, включая капитана Марко Брайбента.
Капитан стоял на небольшой огороженной площадке у левого борта. «Мэджин» не имел надстройки-«острова» и полноценного ходового мостика — изрядное неудобство, особенно, когда приходится управлять кораблем длиной в четверть километра и массой под шестьдесят тысяч тонн. Главная летная палуба возвышалась над водой на двадцать метров и имела двести метров в длину и тридцать пять — в ширину; она предназначалась для посадки самолетов и взлета бомбардировщиков-торпедоносцев «Маредо», которых в ангаре корабля было три дюжины, и еще дюжина дальних разведчиков «Везиро». Легкие истребители «Солей» — их также было тридцать шесть — размещались в верхнем ангаре и могли стартовать прямо из него с собственной шестидесятиметровой взлетной палубы, расположенной ниже основной. Как бы ни отзывались о «Мэджине» титулованные адмиралы вроде того же Жерома Ламбрена, Брайбент гордился своим кораблем и тем, что команда знает свое дело. В прошлом году на учениях он даже заставил сесть в лужу любимчика Штаба Обороны, контр-адмирала Ренуа — в тот день «Мэджин» и однотипный «Бернье», обойдя эскадру Ренуа, нанесли внезапный удар, пока та оставалась практически беззащитной на якорной стоянке. Будь тот бой настоящим, корабли контр-адмирала отправились бы на дно. Скандал вышел изрядный: жаль, что после этого ничего не изменилось.