Феномен 1825 года

Были и менее эксцентричные, но более неприятные для следователей примеры поведения декабристов. Скажем, на вопрос: «Откуда заимствовали вы свободный образ мыслей?» – М.С.Лунин «порадовал» членов Комитета таким ответом: «Свободный образ мыслей образовался во мне с тех пор, как я начал мыслить; к укоренению же оного способствовал естественный рассудок».[61] Когда у него попытались выяснить фамилии основателей «Союза благоденствия», он коротко ответил, что это против его правил, и добавил, что, спрашивая о подобных вещах, следствие оскорбляет монарха, поскольку тот, как гарант дворянской чести, не может требовать от офицеров ответов на столь провокационные вопросы. Совершенно потряс Лунин оппонентов, когда заявил, что тайное общество действовало «в духе намерений покойного императора» (намекая на обещание Александра I даровать России конституцию). И ведь возразить-то на это было нечего.

Допрашивая предварительно Н. А. Бестужева, Николай I пообещал ему прощение, если декабрист будет откровенен со следствием. «Ведь это в моей власти», – добавил император. В ответ Бестужев объяснил ему, что декабристы и боролись-то за верховенство закона, а не царской воли, поэтому воспользоваться предложением императора было бы против его убеждений. Еще больше был поражен следователь П. В. Голенищев-Кутузов (в прошлом один из убийц Павла I), когда он попробовал усовестить Н. А. Бестужева. «Скажите, капитан, – заявил следователь, – как могли вы решиться на такое гнусное покушение?» Искренне недоумевающий арестант ответил: «Я удивлен, что это вы мне говорите».[62] Бедному Голенищеву-Кутузову вообще доставалось от декабристов. Ранее Пестель в ответ на обвинение в цареубийстве заявил: «Я еще не убил ни одного царя, а между моими судьями есть цареубийцы».[63] Может быть, Николай I, отличавшийся злопамятностью, предвидел подобные эскапады со стороны декабристов и столь изощренным способом мстил одному из убийц своего отца?

В общем, с противниками такого рода следствию справиться не удалось. Если воспользоваться блестящей формулой M. E. Салтыкова-Щедрина, то получится: «Я ему – резон, а он мне – фьюить!» И все же, все же… Силы были явно не равны, власть пользовалась всеми возможными приемами, чтобы выжать, выдавить из мятежников нужные сведения. «Комитет, – вспоминал Н. А. Бестужев, – употреблял все непозволительные средства: вначале обещали прощение; впоследствии, когда все было открыто и когда не для чего было щадить подсудимых, присовокупились угрозы, даже стращали пыткою. Комитет налагал дань на родственные связи, на дружбу; все хитрости и подлоги были употреблены».[64] И он же (символично, что именно несгибаемый Бестужев) совершенно о другом, а может быть, и в продолжение сказанного писал: «Попеременно все жалки, все… повергались в какое-то бессилие и утомление, которое было хуже смерти».[65]

1 июня 1826 г. Николай I подписал манифест об учреждении Верховного уголовного суда над декабристами. В его состав вошли 72 человека: 18 членов Государственного совета (в том числе Сперанский и Мордвинов, напомним, планировавшиеся декабристами в члены Временного правления), 36 членов Сената, 3 представителя Синода (среди них двое тех, кто был вынужден бежать с Сенатской площади, не сумев уговорить мятежников сложить оружие) и 15 высших военных и гражданских чинов. Порядок заседаний суда был заимствован не то чтобы из седой старины, но и не из практики тогдашнего судопроизводства. Образцом для судей послужили политические процессы над В. Мировичем (1764) и Е. Пугачевым (1775). Поэтому в Верховном суде не были соблюдены даже нормы дореформенного судопроизводства: не проводились заседания с допросами подсудимых и вызовом свидетелей; все улики основывались на показаниях обвиняемых; подсудимые не получили последнего слова. Император лишь формально предоставил решение участи декабристов Верхов – ному уголовному суду, фактически он все определял сам.

С.И.Муравьев-Апостол. Литография А. Скино (1850-е годы) с акварели Н. И. Уткина (1815).