Феномен 1825 года

Воодушевляющим примером для них (и только ли для них?) стали французские события конца XVIII в. Они казались декабристам ярким образцом самодеятельности народных масс и самым надежным гарантом сохранения их завоеваний – ведь даже вернувшиеся на трон Бурбоны не посмели посягнуть на важнейшие завоевания революции. Мало того, она заставила «умы клокотать» как в предвкушении освобождения собственных стран от гнета феодальных тронов, так и в поисках ответов на поставленные ею перед образованной Европой вопросы. Кстати, ответы на некоторые из них человечество безуспешно ищет до сих пор. Итак, первый вопрос «от Французской революции»: обязательно ли революционный переворот сопровождается крайностями «царства террора», влекущими за собой огромные человеческие, материальные и культурные потери?

Вопрос второй: обязательно ли радикальные общественно-политические события приводят к установлению диктатуры одного лица или узкой группы лиц? Другими словами, декабристов интересовало, существуют ли морально безупречные средства достижения целей революционеров? А если нет, то можно ли в данном случае (ради блага и прогресса страны, конечно) пренебречь моралью? Позже подобные проблемы перестанут, к сожалению, волновать «истинных» революционеров. По их велению и хотению все станет достаточно просто: мораль – важная часть человеческих отношений, и поэтому пренебрегать ею недальновидно. А вот переделать ее, выдвинув на первый план особые революционные правила морали, можно и нужно, что и было сделано с необыкновенной решительностью. К счастью, декабристы бесчеловечных экспериментов с нравственностью уже не увидели.

Сами они оказались как бы между двумя полюсами: безусловной необходимостью и реальной оправданностью решительных действий для достижения прогресса во всех сферах российской жизни, с одной стороны, и опасностью превращения благих намерений в свою противоположность – с другой. И если полюсов имелось два, то сомнений – десятки, а терзаний – миллион. Обратите внимание, декабристы безоглядно смело рассуждали об устранении любых препятствий, стоявших на пути заговора. Всесторонне обговорили, правда, не придя к единому мнению, необходимость уничтожения царской фамилии, обсудили свою тактику в ходе неизбежного столкновения с верными правительству войсками, погоревали о темноте народных масс, выработали неотложные мероприятия новой революционной власти. Однако по мере приближения часа восстания все более озабоченными делались лица руководителей заговора, куда-то улетучивались бодрость и бойкость их рассуждений. Дело здесь, конечно, не в банальной робости или тем более трусости перед решительным боем, а в гораздо более значимой и по-человечески понятной неуверенности в правомочности своих действий.

Пока дело ограничивалось разговорами и дискуссиями в стане заговорщиков, радикалы примеряли будущие действия к собственным судьбам, рассчитывали собственные поступки и были готовы ответить за них собственными жизнями. Непосредственно перед 14 декабря речь пошла о судьбах всей страны, всего народа, который декабристам ничего решать не поручал, а потому огромная тяжесть ответственности начала подтачивать решимость дворянского авангарда. Революционеры, по-настоящему ощутив себя вершителями чужих судеб, всерьез стали задаваться вопросом: имеют ли они право в одиночку, не зная мнения сограждан, навязывать России новый для нее путь развития (даже если данный путь самим радикалам казался единственно правильным)? Их сомнения, судя по воспоминаниям, были столь велики, что на ум невольно приходит совсем уж крамольное: не ощутили ли декабристы внутреннего облегчения после картечных залпов на Сенатской площади? Разгром восстания, при всей своей катастрофичности, решительно разрубал образовавшийся гордиев узел – заговорщики вновь оставались один на один со своей собственной судьбой и несли ответственность только за себя.

Кстати, о народных массах. Пора бы нам обратить внимание на оценку декабристами возможной роли этих масс в грядущих революционных событиях. В свое время А. И. Герцен сокрушенно заметил, что восстанию 14 декабря на площади «не хватало народа». Позже В. И. Ленин преобразовал эту фразу в чеканную формулу: «Страшно далеки они (декабристы. – А. Л.) от народа», – превратившуюся у официозных историков чуть ли не в главный пункт обвинения дворянских радикалов. Самое же интересное заключается в том, что слова Герцена и Ленина требуют очень серьезного к себе отношения, поскольку отнюдь не так однозначны, как это кажется на первый взгляд.