Феномен человека

Естественно, будем искать с вершин. Кроме растений, которые, очевидно, в счет не идут,[25] две и только две вершины ветвей выступают перед нами, в воздухе, свете и спонтанности. Со стороны членистоногих — насекомые, со стороны позвоночных — млекопитающие. На какой стороне будущность и истинность?

а. Насекомые. У высших насекомых головная концентрация нервных ганглий идет в ногу с чрезвычайным богатством и точностью поведения. Поневоле задумаешься, глядя на этот живущий вокруг нас мир, столь чудесно устроенный и в то же время столь ужасно далекий. Конкуренты? Может быть, наследники?.. Не правильнее ли будет сказать: зашедшая в тупик и патетически борющаяся масса?

Действительно, будучи намного старше высших позвоночных по времени своего расцвета, насекомые, кажется, достигли своего конечного «потолка», и это устраняет гипотезу, что они представляют собой выход — или даже просто один из выходов — для эволюции. Хотя они бесконечно усложняются, наподобие китайских иероглифов, в течение, может быть, целых геологических периодов, им никак не удается перейти в другую плоскость развития: как будто их глубинный порыв или метаморфоза остановлены. И, поразмыслив, мы замечаем некоторые причины этого топтания на месте.

Прежде всего насекомые слишком малы. Для количественного развития органов внешний хитиновый остов представляет собой плохое решение. Несмотря на неоднократные линьки, панцирь сковывает; при увеличении же внутреннего объема он легко ломается. Насекомое не может вырасти сверх нескольких сантиметров, не став опасно хрупким. И с каким бы пренебрежением мы ни смотрели иногда на «размеры», безусловно, некоторые качества, именно потому, что они связаны с материальным синтезом, могут проявляться лишь начиная с определенных количеств. Высшие формы психизма физически требуют крупных мозгов.

Далее, и вероятно, именно по этой причине размеров тела насекомые обнаруживают странную психическую отсталость как раз там, где мы склонны видеть их превосходство. Наша ловкость не идет в сравнение с точностью их движений и их построек. Но не будем спешить с выводами. При более тщательном наблюдении это совершенство в конечном счете оказывается связанным с крайне быстрым отвердением и механизацией их психологии.

Насекомое, как уже хорошо показано, в своих действиях располагает значительной долей неопределенности и выбора. Но его действия, едва начавшись, быстро принимают характер привычки и вскоре превращаются в органически связанные рефлексы. Автоматически и постоянно его сознание как бы выделяется наружу и тут же затвердевает: 1) прежде всего в его поведении. которое делается все более точным путем последовательных, немедленно регистрируемых исправлений, и затем 2) с течением времени, в соматической морфологии, где особенности индивида исчезают, поглощенные функцией. Отсюда точная приспособленность органов и телодвижений, которой справедливо восхищался Фабр. Отсюда и поразительный распорядок, превращающий кишащий улей или термитник в единую живую машину.

Если угодно, пароксизм сознания — но сознания, которое переходит из внутреннего во внешнее, чтобы материализоваться в жестких схемах. Движение, прямо противоположное концентрации!..

б. Млекопитающие. Оставим, стало быть, насекомых, И вернемся к млекопитающим.

Тотчас же мы чувствуем себя здесь легко — настолько легко, что эта легкость может быть отнесена за счет «антропоцентрического» впечатления. Если, выйдя из ульев и термитников, мы чувствуем, что нам дышится легко, то не потому ли, что среди высших позвоночных мы находимся "у себя"? О! всегда висящая над нами угроза относительности!..

Но нет, мы не ошибаемся. По крайней мере в данном случае это не обманчивое впечатление, а действительное суждение нашего разума, которому присуща способность оценивать некоторые абсолютные величины. Нет, если покрытое шерстью четвероногое кажется нам по сравнению с муравьем таким «одушевленным», таким действительно живым, то причина тут не только в том. что мы находимся с ним в зоологическом родстве. Сколько гибкости в поведении кошки, собаки, дельфина! Сколько неожиданного! Сколько избытка жизни и любопытства! Здесь инстинкт не узко направлен и парализован одной функцией, как у паука или пчелы. Индивидуально и социально он остается гибким. Он интересуется, порхает, наслаждается. Фактически это совершенно другая форма инстинкта: и у него нет ограничений, накладываемых на орудие достигнутыми пределами точности. В отличие от насекомого млекопитающее — уже более не просто раб той филы, к которой оно принадлежит. У него начинают проступать «наметки» свободы, проблеск личности. И именно с этой стороны и вырисовываются возможности — незаконченные и нескончаемые впереди.

Но кто же, в конце концов, устремится к этим обетованным горизонтам?