Феномен Евгении Герцык на фоне эпохи

Так же впоследствии и Евгении для выражения философской мысли удавалось выбрать самый точный оборот (а прежде мыслеобраз); уж никаких мертвых слов – языковых матриц, заезженных штампов – в ее текстах обнаружить не удастся. Опыт детских игр не прошел даром! – Однако о «словотворчестве» Аделаиды и Евгении мы вспоминаем сейчас не ради анализа их литературного стиля: пока нам хотелось бы подчеркнуть, что юношеские эксперименты с языком были самым радикальным способом разрыва сестер Герцык с «миром взрослых», с поколением отцов, со старым миром. Невольно ими ставилась проблема обновления сознания – наполнения его новыми, приходящими из области объективного духа смыслами, восстановления связи сознания с бытием, давным-давно европейским человечеством разорванной[26], – это должно было привести к созданию нового, живого языка, наглядно выражающего эту связь. Так намечался возврат к мифу, символу, магии, религии… Детские словотворческие опыты сестер Герцык с определенностью свидетельствуют о том, что Промыслом им было назначено выйти за пределы плоского мировоззрения, позитивистской культуры. Заложенные в них от рождения творческие импульсы делали неизбежной их встречу с уже формирующейся на рубеже веков культурой символизма.

Крым: обретение духовной родины

Примерно к началу 1890-х гг. Евгения Герцык уже знала с полной достоверностью: Бога нет[27]. Это был действительно «апофеоз», апогей беспочвенности существования – порвалась последняя ниточка, прикрепляющая душу к бытию. Подобный акт воли, отречение, является началом процесса распада, духовного гниения, атрофии всех способностей, – неотвратимого процесса, захватывающего все существо человека. Сестрам Герцык было дано пройти через духовное умирание, сполна вкусить от плодов нигилизма. «Задыхаюсь. Не метафорически, а вправду. <…> Ночь за ночью провожу сидя. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Холодный пот на лбу, глаза таращатся…»: такие состояния переживала Евгения – абсолютно здоровая четырнадцатилетняя девочка. «Почему ты мертвая? Почему ничем не увлечешься?» – раздраженно приступала к сестре Аделаида. Ее тревожило, что Женя напрочь утратила волю к жизни, – молчит, не ест и не пьет, все больше опускается физически… Ситуация самой Аделаиды, однако, в 1890-е гг. была еще более тяжелой, глубоко патологической. Мучили бессонница и нервность, нарастала глухота; от натиска зла извне и изнутри – фальши, жестокости, уродства, с такой остротой воспринимаемых душой, деваться было некуда. Духовная гибель сделалась реальностью: «Всюду – я, я сама и вместе со мной моя до дна и навсегда мертвая душа», – с отчаянием писала Адя в дневнике. Ей было попущено пережить парализующий, подлинно адский опыт духовного небытия: «Вообще ничего нет и ничего не может быть, потому что ничего не бывает»…[28] Читая мемуарные свидетельства Е. Герцык о том времени и приводимые ею дневниковые записи Аделаиды, с несомненностью осознаешь: в их жизнь вошла злая, лживая и гибельная сила, вошла вратами отречения, лишившего их покрова и заступничества со стороны светлых духовных существ.

На протяжении всего жизненного пути сестрам придется вновь и вновь приобщаться к подобному, страшному опыту: признаки этого мы встречаем в художественных текстах Аделаиды; подобный опыт фиксировала по горячим следам и Евгения в своих записных книжках[29]. Таковы последствия изначальной беспочвенности, бесследно она не проходит; о демонических вторжениях в их жизнь писали и другие «беспочвенники» Серебряного века – П. Флоренский (в «Столпе и утверждении Истины»), Н. Бердяев (в «Самопознании»), Андрей Белый в ряде мемуарных текстов… Однако если поначалу неопытная душа, как парализованная, обмирает перед лицом зла, то впоследствии приходит осознание необходимости борьбы – той «духовной брани», знатоками которой были древние христианские подвижники. Без внутренней опоры жить человеку невозможно; духовные биографии Евгении и Аделаиды Герцык развивались в сторону преодоления «беспочвенности», обретения религиозной веры.