Феномен Евгении Герцык на фоне эпохи

Однако прежде обращения к башенной истории Евгении посмотрим вначале, какие ныне существуют ответы на самый закономерный вопрос: так что же это такое – знаменитая ивановская Башня? Обобщающее исследовательское определение крайне осторожно: это «один из центров» «петербургской поэтической культуры начала XX века»[487]. Конкретизация данного очевидного тезиса, как правило, привязана к отдельной грани башенного феномена, – так выстраивается целый спектр башенных «смыслов» – от поверхностно-секулярных до метафизических. Именование ивановского круга «литературно-художественным союзом» есть, по-видимому, «профанно»-секулярный полюс спектра, предполагающий редукцию Башни к общественной организации [488]. Размышляя о Башне, легко подпасть соблазну остановиться на личине, выставленной ее руководителями напоказ любопытным соседям и городовым: Башня – это «специфическая форма журфикса», «место встреч поэтов, людей искусства и философов, арена диспутов и умственных игр»[489], – иначе говоря, «особого рода салон», где осуществлялось «символистское жизнетворчество»[490]. Создается впечатление, что исследователи, знатоки башенного бытия, о Башне намеренно говорят расхожими эвфемизмами. Скажем, С. Аверинцев, назвавший башенные собрания журфиксами, этим явно преследует апологетическую цель. Упомянув о возрождении на Башне языческих нравов, он заявляет: «Очевидно одно: грубо ошибется тот, кто, в порыве ли моралистских обличений или имморалистских дерзаний, редуцирует проблему до сексуальной. Слишком очевидно, что дело шло о психологических эксцессах и срывах вокруг исконно символистской проблемы общения и общинности, об изживании утопии невиданного, небывалого приближения адептов новой “соборности” друг ко другу, при котором все естественные межличностные дистанции будто бы сами собой исчезают». Странным образом исследователь, всегда позиционировавший себя в качестве благочестивого «практикующего» христианина, ограничивается бесцветным общегуманитарным словарем («утопия», «проблема общения», «межличностные дистанции» и т. д.) и отказывается называть своими именами (хотя бы таким, как языческое нечестие) башенный культ «однополой любви» и вообще ивановский замысел «радикального преобразования традиционных для христианской культуры норм сексуальной этики и всего строя отношений между мужчинами и женщинами». Кажется, башенный содом в глазах С. Аверинцева оправдан «тонусом бескорыстной сосредоточенности на мире идей»[491], характерным для хозяев Башни. Но что это за «идеи»? и чем идейно оправданный разврат лучше откровенного гедонизма?.. С. Аверинцев сводит Башню к чисто культурному явлению, избегая заглядывать в ее духовное ядро: видимо, слишком страшно встретить зияние «глубин сатанинских» (Откр 2: 24), это потребует отказа от благодушно-профессорского тона… Чуть дальше С. Аверинцева в своей характеристике Башни идет А. Лавров: по его словам, средоточием Башни было некое «интеллектуальное и культуросозидающее действо» (нами выделен термин, десекуляризирующий, если так можно выразиться, башенный феномен), которое «подпитывалось, управлялось и корректировалось эротическими токами». Башенную общину А. Лавров попутно называет «коллективным микромиром»[492]; в качестве эвфемизма им привлечен термин… из арсенала теоретической физики…

Более адекватно феномен Башни был описан на путях сопоставления его со сходными феноменами тогдашней культуры (салон С. Георге, «башня» К. Г. Юнга). Но прежде обращения к соответствующим исследованиям упомянем принадлежащую А. Шишкину концепцию Башни как своеобразного «симпосиона». Подражая «пиру», описанному в одноименном диалоге Платона, режиссеры «сред» в основу собрания 7 декабря 1905 г. положили чтение докладов об Эросе; «древнегреческая модель “пира” или “симпосиона”» будет выдержана до конца башенных собраний, утверждает исследователь. Так не служит ли слово «симпосион» ключом к тайнам Башни? Действительно, на нем можно было бы и остановиться, если бы… если бы мы знали, что же такое на самом деле античный симпосион. Самое ценное в концепции А. Шишкина – это уточнение ее при помощи суждения В. Розанова о Зиновьевой-«Диотиме»: «Она всю жизнь служила Эросу, у них в квартире началась религия Эроса (курсив мой. – Н. Б.)» [493]. Суждение это, опять-таки, «десекуляризирует» Башню (да и «симпосион» – это все же не симпозиум новейших времен) и определяет духовное качество башенной «религии», в основу которой был положен культ языческой эротики.