Феномен Евгении Герцык на фоне эпохи

Пронизанная пиэтетом перед Хомяковым, глубокая книга Бердяева содержит, однако, уже семена бунта против него. Свой главный критический тезис, впрочем, Бердяев не развивает, бросая его как бы походя: «Он (Хомяков) принижал начало личное и возвеличивал начало общинное» (с. 380). Однако именно здесь – начало отхода Бердяева от Новоселова и последующего противостояния Церкви. Не сделался ли в какой-то момент образ Ницше значимее для философа, чем патриархальная фигура Хомякова? Хомяков знаменовал для Бердяева его родовое аристократическое прошлое – Ницше увлекал в неопределенное апокалипсическое будущее; Хомяков звал к смирению – Ницше к бунтарскому творчеству; Хомяков обещал «религиозную сытость» и рай за гробом – ориентация на Ницше была чревата безумием и гибелью души… Тем не менее, Бердяев предпочел ницшеанский риск надежности пути Хомякова, – предпочел блаженному растворению в «соборности» одиночество «самоутверждения». Быть может, Бердяев имеет в виду уже Новоселова с его общинным проектом, когда заявляет: «Как ни прекрасен, как ни величествен тип Хомякова, в дальнейшем своем охранении он вырождается до неузнаваемости. Те, которые ныне считают себя такими, каким был Хомяков, те на Хомякова не похожи. Для всего есть времена и сроки, все хорошо в свое время. Второго Хомякова уже не будет никогда» (с. 297). Призывая современников к «творческому развитию», Бердяев уже поворачивается от верности «святыне и священству» к исканиям в духе нового религиозного сознания. Две ценностных системы в книге о Хомякове пребывают в неустойчивом равновесии, и предпочтения мыслителя явно склоняются к новизне.

Критика Бердяевым мировоззрения Хомякова противопоставляет зарождающийся экзистенциализм не только старому славянофильству, но и православию кружка Новоселова. Последний, как известно, был противником нового религиозного сознания, полагая, что путь к истине раз и навсегда указан святыми отцами. В свою очередь, его собственный – проповеднический – архаичный дискурс раздражал христиан-модернистов. «Скучно слушать проповедь», – бросил однажды Мережковский в адрес Новоселова на одном из заседаний Религиознофилософских собраний: аскет-девственник держал речь о сути христианского брака. Новоселов относился к православию охранительно и после большевистской революции, обличая обновленцев, причем истоки нововведений находил как раз у Мережковского и его сторонников. Соловьева он терпел и держал у себя его портрет отнюдь не за «Чтения о Богочеловечестве» и тем паче не за «Смысл любви», но за критику толстовства и апокалиптику «Трех разговоров». Бердяев же прямо утверждает, что Новоселов «очень не любил Вл. Соловьева, не прощал ему его гностических тенденций и католических симпатий»[857]. Но все новое религиозное сознание гностично и в свою вселенскость вбирает католичество; языческие аспекты воззрений Соловьева (учение о Душе Мира, мистику Эроса и пр.) его последователи выделили и заострили. И Хомякова Бердяев критикует с «постсоловьевской» позиции. Хомяков (разумеется, и Новоселов), по словам Бердяева, не приемлет новых откровений в христианстве, делающих возможным синтез христианства и язычества, не вводит новых святынь – «землю» (в смысле Ницше), Вечную Женственность, «святую плоть», пол и пр. Между тем «новое религиозное сознание начинается тогда, когда Церковь Христова сознается как космическое царство», «в таинствах дан прообраз преображения творения, новый космос, в котором питание будет евхаристией, соединение будет браком, а жуткая водяная стихия станет крещением» (с. 327, 325). Впоследствии Бердяев станет критиковать Флоренского за такое в точности «космическое прельщение», увидев там непросветленный языческий дух. Пока же он позиционирует себя почти как классического софиолога-соловьевца, – интуиции экзистенциализма в книге 1912 г. проблескивают лишь в пафосе свободы, в противопоставлении пророчества священству и робкими упоминаниями о «творчестве»: «Самый путь религиозного творчества есть единственный путь для нового человечества» (с. 296–297).