Феномен Евгении Герцык на фоне эпохи

А что же в самом деле история, что же Россия? Эпоха в «Воспоминаниях» Е. Герцык также дана в лицах, в явленных ей в миг «сатори» точнейших духовных портретах. «Воспоминания» заканчиваются главой «Кречетниковский переулок (1915–1917)»: она посвящена времени Первой империалистической. «Военные годы в Москве, в Кречетни-ковском переулке, были счастливым оазисом в жизни сестер (Герцык)», когда «хотелось просто быть, зреть, отдаться творчеству, нежной дружбе…» Так начинается данная глава, и здесь не только эпатирующий парадокс обеспеченного уюта жизни элиты и народных бедствий, сопровождающих крушение старого мира. Подмывает вспомнить Маяковского: «Вам, прожигающим за оргией оргию…», – и впрямь, Евгения в этой главе пишет если и не о «теплом клозете», то о «горячей ванне»… Впрочем, попутно она все же кается в «старом грехе индивидуализма» и указывает на будущую расплату. Эгоизм интеллигенции также принадлежит русской истории, но речь сейчас о другом – о видении Евгенией Казимировной предреволюционной России.

Вот ее, если угодно, концепция: «К концу 16-го года (роковое время развязки распутинщины. – Н. Б.) резко обозначилось двоякое отношение к событиям на войне и в самой России: одни старались оптимистически сгладить все выступавшие противоречия, другие сознательно обостряли их, как бы торопя катастрофу». Достаточно скромная, надо сказать, «историософия»! Впрочем, Е. Герцык всегда принципиально отказывалась от глобальной оценки событий. Сестры Герцык стихийно держались стандартной позиции интеллигенции, восторженно принявшей Февральскую – антимонархическую революцию. В данной главе «Воспоминаний» Евгения – как бы между прочим, рисуя великолепный портрет С. Булгакова, – называет Николая II «злой судьбой России» и заявляет о «неизбежности революции и гибели царизма»[1031]. И собиравшийся в квартире в Кречетниковском кружок ведущих мыслителей видится ей миниатюрной моделью тогдашнего российского общества, страстно чаявшего конца. «Сторонники благополучия» (то есть нереволюционного хода событий, надо полагать), «оптимисты» (кроме Булгакова, это опять-таки блестяще выписанные Ильин и Эрн), случайно или нет, все оказываются идеологами православия. И, рисуя эти портретные образы, Е. Герцык слегка дает волю своим отрицательным эмоциям: так, Ильин выведен злобным интриганом, а с Эрном Евгении вообще «не о чем говорить»… «Православным», живущим к тому же на респектабельных «бульварах», ею шутливо противопоставлены свободомыслящие обитатели кривых «переулков», торопящие катастрофу, – Шестов, Бердяев, Гершензон. В спорах тех и других действительно отразился один из срезов тогдашней умственной жизни России. Интереса же к народной судьбе у дореволюционной Евгении Герцык (в отличие от Бердяева и даже М. Волошиной) не было, и не в этом сила ее «камерных» «Воспоминаний».

Религиозная философия

Все без исключения тексты Евгении Герцык отмечены высоким философским тонусом, ей в большей мере отвечает наименование женщины-мыслителя, чем писательницы[1032]. Но ее философия «абсолютного явления», в области антропологии представшая как феноменология человека, была разработана, как мы видели, в текстах нефилософских жанров – прежде всего в мемуарной прозе. В небольшом литературном наследии Евгении Казимировны сохранилось только одно ее произведение собственно философское – это трактат 1919 г. «О путях». Да и то: агиографическое содержание приближает его скорее к сфере богословия. Но вольный характер этого «богословия» – насыщенность трактата психологическими, оккультными, эстетическими идеями, всякого рода эзотерикой и романтикой – ставит его в один ряд с трудами тех, кого мы уже устойчиво именуем религиозными философами Серебряного века.