Феномен Евгении Герцык на фоне эпохи

«Нет выхода из кольца явлений» (там же), существование потусторонней реальности для Евгении проблематично. Значит ли это, что ей ведома лишь обыденная действительность, что она всегда погружена не столько в бытие, сколько в быт? Отнюдь нет, – хотя, думается, пристрастие Евгении к миру явлений отчасти было связано и с неким комплексом бытовых, так сказать, черт ее характера. Ей была присуща особая утонченная чувственность, любовь к невинным – действительно «детским» удовольствиям. Всегдашняя «суровость» ее жизни парадоксально сочеталась с умением наслаждаться[118] – наслаждаться прохладой весеннего воздуха, чистой красотой одинокого цветка, нежной шоколадкой, – «умной» и «божественной» книгами – но и горячей ванной… «Не люблю дух аскезы»[119] – писала эта абсолютно целомудренная женщина, имея в виду собственный вкус к природной плоти, обостренность пяти чувств. Здесь – лежащая, так сказать, на поверхности причина ее философского пристрастия к «явлению». – Однако «детские» идеи Е. Герцык связаны также и с другим – незаурядным, можно даже сказать, удивительным ее даром: способностью находить возле себя «первоявления» в смысле Гёте, т. е. такие, в которых «сущность» открывается полностью, – иначе говоря, отсутствует разница между сущностью и явлением. Заметим, что той же самой – интуитивной? мистической? – способностью обладал Флоренский[120], так что некоторая близость теоретико-познавательных идей двух этих современников (на нее мы указали выше) вряд ли случайна.

О своем «гётеанском» опыте созерцания – восприятия «бездонных» и «неразменных» явлений, расцененных ею в качестве «абсолютных», Евгения рассказала в эссе «Мой Рим» (1914–1915). Однажды, когда она ожидала трамвай на пустынном перекрестке (во время поездки в Рим в 1913 г.), внезапно, словно острия раскаленных звезд, ее пронзило чувство невыразимого счастья; одновременно окружающие вещи как бы «до краев» налились каждая самой собою – «нестерпимая полнота, точно упилась она (всякая вещь) каким вином»[121]. Евгения пропустила трамвай и, застыв на месте, стояла, прислонившись к стене, пока не прошел экстаз. Для такого созерцания всякое явление действительно абсолютно — вещи предстают такими, какими они вышли из рук Творца: «Обличился мною Рай… Все есть, все стало»[122]. Пантеистический – а скорее, софийный опыт восприятия обо́женных вещей, абсолютных явлений, не был редкостью для Евгении. Зачем в расцвете жизни ей был нужен потусторонний мир, если она в мире эмпирическом переживала духовную полноту бытия? Предпочтение, которое Евгения отдавала феноменологической философии перед метафизической, имело истоки в глубинном устроении ее души и отнюдь не было следствием чисто философских рассуждений (представленных в наброске ее диссертации). К сожалению, как феноменолог-теоретик Е. Герцык в полной мере не состоялась; ее феноменологию мы знаем преимущественно с «прикладной» стороны – в виде блестящих мемуаров.

То содержание выпускного сочинения Е. Герцык, которое прямо было связано с проблематикой кантовской гносеологии (три первых раздела работы), на этом исчерпано. Однако ее «детская философия» в четвертом разделе неожиданно выходит на новый виток. Евгения задается естественным вопросом: как люди могут понимать друг друга, сходясь в единой истине, если справедлив крайний гносеологический субъективизм и «истин» ровно столько, сколько познающих субъектов? Для собственно кантианства такой проблемы не существует: «субъект» там – это не индивид, а общечеловеческий разум («трансцендентальный субъект»), – тогда как Евгения вслед за Шестовым озабочена судьбой «одной миллиардной» – отдельного маленького человека. Шестов, как известно, не хотел замечать этого тупика своей философии, хотя на него ему не раз указывал Бердяев. Евгения же, вместо шестовского «абсурда», привлекла на помощь понятие «чуда». Не это ли место в диссертации вызвало недоумение Новгородцева?