Феномен ГУЛАГа. Интерпретации, сравнения, исторический контекст

В ГУЛАГе погибли миллионы людей. Начиная с 1923 года эта гигантская сеть, в некоторые периоды времени включавшая более 30 тысяч концлагерей и бесчисленное множество колоний-поселений, охватывала около 20 млн узников и людей, занятых принудительным трудом. Мы никогда не узнаем точное число заключенных и умерших в ГУЛАГе: имеющиеся подсчеты сделаны по большей части относительно определенных периодов, да и то эти цифры оспариваются. Согласие достигнуто лишь в одном: число людей, погибших в сталинских лагерях, огромно. Как писал Н. Дэвис, оно «намного превышает суммарное количество погибших на Сомме, при Ипре и Вердене, в Освенциме, Майданеке, Дахау и Бухенвальде» [Davies 2004: 9].

И все же эти миллионы, даже в разгар сталинских репрессий, не были жертвами намеренной политики истребления вроде той, что проводили немцы в Треблинке, Собиборе, Бельзеце и других лагерях смерти. Детально задокументировано, что заключенные гибли в результате человеконенавистничества и равнодушия – отношения, при котором ценность человеческой жизни сводилась к работе, которую мог выполнить заключенный.

Вот почему тот факт, что миллионы жизней прервались в лагерях, колониях и спецпоселениях, сам по себе не позволяет сделать какие-либо выводы относительно функции ГУЛАГа. Конечно, убедительная интерпретация «Перечня болезней», приведенная Г. Алексопулос в этой книге, имеет большое значение. Используя этот источник, она уверенно утверждает, что находившихся при смерти (доходяг), то есть явно обреченных и крайне истощенных непосильным трудом узников освобождали, чтобы те умирали за пределами лагеря.

Отсюда проистекает наше понимание показателей смертности в ГУЛАГе, и именно поэтому необходимо сказать по поводу аргумента автора, что ГУЛАГ – институт не только массовой смерти, как принято считать, но и массового убийства. Однако согласуется ли функция ГУЛАГа с таким выводом – совсем другой вопрос. Есть обстоятельство, которое указывает на обратное: едва ли большевистский режим уничтожил меньшее количество жизней вне ГУЛАГа. Голод, насилие и смерть царили по обе стороны заграждения из колючей проволоки, а последствия их были в равной мере разрушительны.

И все же эти заграждения не обозначали реальную границу между свободой и неволей. Их скорее надо рассматривать как пористые фильтры, проницаемые с обеих сторон. Мир за пределами колючей проволоки ни в коей мере не был свободным.

Строгие законы, регламентировавшие проживание и перемещение, паспортизация, введенная в 1930-е годы, делали различия между тем, что было внутри и снаружи, относительно незначительными. Коллективизированные крестьяне стали, по существу, современными рабами. Положение рабочих было не многим лучше. Почти все граждане государства существовали в условиях сурового дисциплинарного режима, подвергаясь угнетению во имя амбициозных программ модернизации. В этом свете ГУЛАГ был самым экстремальным вариантом порабощения, заключения внутри Советского Союза, рассматриваемого как единое целое на его обширной территории. ГУЛАГ представлял собою выдающуюся вершину во все усложнявшейся иерархии привилегий и запретов. Следовательно, рассматривать ГУЛАГ как некую крайность или феномен, обладающий своей особой логикой внутри советского режима, будет ошибкой [Schnell 2013: 135–136].

Аргументация Д. Ширера похожа: «Система ГУЛАГа воспроизводила в самом чистом виде преимущественно насильственные способы взаимодействия советского государства со своими гражданами» [Shearer 2015: 722]. Почти все главы этой книги подтверждают такую трактовку ГУЛАГа как ярчайшего воплощения создавшей его системы. Такое прочтение также во многом обязано красноречивым результатам исследований О. В. Хлевнюка о ГУЛАГе, и не только о нем (в этой книге в том числе), а также не менее впечатляющему предложению К. Браун, внесенному в 2007 году, рассматривать ГУЛАГ не как изолированное явление, а на фоне более длительного периода истории Советского Союза [Brown 2007: 77–78]. Менее чем за десять лет эти импульсы открыли новые перспективы в изучении ГУЛАГа. Вопросы, касавшиеся размеров ГУЛАГа или его интерпретации в качестве изолированного или монолитного учреждения, стоявшие столь остро непосредственно после развала Советского Союза, кажутся теперь гораздо менее важными. Интерес все больше фокусируется на связях, взаимодействии и параллелях ГУЛАГа с более широким культурным фоном Советского Союза. Главы этой книги ярко демонстрируют, насколько продуктивным оказалось это изменение угла зрения для нашего понимания ГУЛАГа.