Феномен полиглотов

Это было интересно. Насколько я мог судить, ранее такой эксперимент проводился с участием группы швейцарцев, мужчин и женщин, которые владели максимум четырьмя языками. При этом удалось выяснить, что при использовании различных языков задействовались примерно одни и те же области мозга, хотя языки, которыми испытуемые владели более свободно, активировали участки, находящиеся ближе к центральной области. Сканирование мозга человека, владевшего бо́льшим количеством языков, могло бы помочь ученым провести более четкую границу. Это было бы справедливо, если бы Кокс действительно знал все эти языки. На следующий день Амунц прислала мне сообщение: «Забудьте о сканировании Кокса».

В тот момент я был озадачен. Теперь же, оказавшись с ней лицом к лицу, я мог спросить: «Вы отказались от идеи сканирования мозга Кокса потому, что нашли более подходящий случай?»

«Вы правы», – улыбнулась Амунц и рассказала, что поначалу действительно сочла идею сканирования мозга Кокса не менее интересной, чем изучение мозга Кребса. «Конечно, я заинтересовалась этой возможностью, – сказала она, – и конечно, мы могли провести все эти модные тесты на изучение языковых и когнитивных способностей, равно как и общего интеллекта». Но в конечном счете она решила отказаться от этой идеи «из-за одного случая».

Оказалось, что она имеет в виду некрасивую историю, связанную с изучением мозга представителей элиты общества. Многие ученые были ангажированы идеологическими идеями о преимуществах интеллектуального и культурного уровня развития представителей одной страны или расы, объяснил Циллес. Натуралист Стивен Джей Гулд написал о случаях проведения недобросовестных исследований в своей книге «Ошибки измерений человека», опубликованной в 1981 году. Факты, которые он привел, заставили издателей научных журналов пересмотреть свой подход к освещению результатов научных исследований. Они стали дуть на воду, сказала Амунц. Теперь никто не хочет публиковать результаты исследования мозга только одного гения, особенно если этот гений был таким же немцем, как и сами авторы исследования.

У меня тут же родилась мысль о том, как можно решить эту проблему, но Лорейн меня опередила. «А если бы у вас было три человека?» – спросила она.

Атмосфера в комнате заметно изменилась. Я быстро добавил: «Я сейчас контактирую с пятью полиглотами, которые утверждают, что знают по крайней мере два десятка языков» (я знал, что могу найти и больше).

«Два десятка языков», – шепотом повторила Амунц и, повернувшись к Целлесу, заговорила с ним по-немецки.

«Мы хотели бы исследовать функциональные связи, а также распределение глюкозы и кислорода в мозге, – сказал Циллес. – Нам интересно знать, как взаимодействуют между собой различные части мозга. Возможно, нам удалось бы обнаружить, что в мозге лингвистически одаренного человека имеется большее количество нейронных связей или они являются более быстрыми, чем у обычных людей. Конечно, мы должны были бы проверить их языковые способности. Было бы прекрасно, если бы испытуемые имели различный возраст и разные родные языки».

Выполнение всех этих требований казалось нам вполне возможным. Перед нами замаячил шанс на проведение первого в истории нейровизуального исследования представительной группы гиперполиглотов. Дверь в будущее открылась, и мы просто не могли не воспользоваться возможностью заглянуть за ее порог.

«Давайте сделаем это», – решился Циллес.

В комнате повисла тишина. Возможно, за окном продолжал идти дождь, но я его не слышал. Я думал лишь о том, что наконец-то мы сможем заставить мозг гиперполиглотов рассказать о себе.

Когда деловая часть нашей встречи подошла к концу, Циллес проводил нас с Лорейн наверх, в библиотеку мозга, представлявшую собой тихую комнату с сероватыми стенами, где на металлических полках рядами стояли небольшие деревянные ящики. «Здесь хранится человеческий мозг, – сказал Циллес, – а там – мозги приматов, живших в зоопарках». При этом он выглядел как гордый коллекционер насекомоядных и летучих мышей. «Очень редкая коллекция», – сказал он и снял одну из коробок с полки, где хранились человеческие образцы. Открыв ее, вытащил одну из стеклянных пластин, примерно пять на семь дюймов, и положил ее под микроскоп. Лорейн и я по очереди вглядывались в серую зернистую субстанцию. Но мне было трудно сосредоточиться на увиденном, поскольку я продолжал думать о наконец-то открывшейся возможности исследовать живой, работающий мозг.

Несмотря на то что заметное отличие клеточной структуры мозга Кребса от нормального мозга являлось доказанным фактом, оставалось неясным, существовали ли эти отличия еще до того, как Кребс выучил свой первый иностранный язык. Я спросил об этом наших немецких хозяев:

«Сколько времени могло потребоваться для формирования подобных изменений головного мозга? Возможно ли, чтобы это произошло за год? Или для подобных изменений требуется вся жизнь?»

«Интересный вопрос, – сказала Лорейн. – Может быть, он таким родился?»