Феномен Солженицына

Что можно к этому добавить? Разве только признать, что лозунг, с которым я мечтал выйти на воображаемый мною митинг в Вермонте, пожалуй, уже потерял актуальность. Вопрос – «С кем вы, Александр Исаевич?» – это теперь уже вопрос чисто риторический. Теперь мы знаем, с кем Александр Исаевич.

Как видите, в тогдашних моих атаках на Солженицына вовсе не антисемитизм его был моей главной мишенью. Но – что правда, то правда, – раза два, выступая по «Свободе», затронул я и эту щекотливую тему. *

Когда был напечатан «Иван Денисович», у меня был любопытный разговор о нем с Марьей Павловной Прилежаевой – известной тогда детской писательницей вполне ортодоксального направления. Меня она знала ещё с тех времен, когда я работал в «Пионере», где она постоянно печаталась.

Увидав меня в ЦДЛ, она вдруг кинулась ко мне, как к родному, и жадно стала расспрашивать: что я думаю об этом литературном событии. Я восторгался. Возражать она не смела (как возражать, если все присяжные борзописцы – и в «Правде», и в «Известиях» – хвалят взахлёб, да и ни для кого не секрет, что приказ хвалить спущен с самого верха). Но по тону её я чувствовал, что сочинение это ей сильно не по душе.

В смысле литературной одарённости Марья Павловна была, что называется, на нуле. (Кормилась ленинской темой). Но умом Бог её не обидел, и она мгновенно поняла (а можетбыть, почувствовала – классовым, номенклатурным, верхним собачьим чутьём почуяла), что рядом с Солженицыным таким, как она, – не жить, что этот упавший с неба огонь, если вовремя его не погасить, сожжёт их всех дотла.

Ещё по прежним нашим случайным встречам и разговорам я заметил, что она не шибко уверена в прочности своего (не лично своего, а своего класса) социального положения. Однажды пожаловалась, что лифтёрша в высотном доме на Котельнической, где она жила, посмела грубо с ней разговаривать. И говорила об этом с тревогой: куда, дескать, идем, если у простого народа – никакого уважения к власти (частью которой она себя ощущала). Я тогда её успокаивал: бросьте, мол, Марья Павловна, не огорчайтесь, отнесите это на счет дурного настроения девушки.

Вот и сейчас, в том разговоре, который она завела со мной об «Иване Денисовиче», я почувствовал ту же тревогу. И – то ли это в самом деле её заботило, то ли, чтобы слегка охладить мои восторги, – она вдруг спросила, не почувствовал ли я в так горячо расхваливаемой мною повести явный антисемитский душок?

Я удивился:

– Это где же?

Внимательно глядя на меня (не притворяюсь ли?), она объяснила:

– А в Цезаре Марковиче.

Я искренне ответил, что нет, не почувствовал.

И в самом деле, ничего такого я там не ощутил. Да и сейчас, по правде сказать, не ощущаю. В «Одном дне…» Солженицын на всё и на всех смотрит глазами Ивана Денисовича. А Иван Денисович с пониманием и сочувствием относится не только к Цезарю Марковичу, но даже и к вертухаю – «попке на вышке».

Но антисемитский душок в солженицынском «Иване Денисовиче» почуялся тогда не одной Марье Павловне….

…После «Ивана Денисовича» поползли по Москве разговоры, что всё-таки там есть антисемитский душок. Мне очень не хотелось в это верить. Мы ведь так его любили. И так к нему относились, что мне было больно об этом думать. Я как-то сказал об этом Юре Штейну. Он отмахнулся: «Ну, ты что! Если разрешишь, я скажу Александру Исаевичу». Я ответил: «Скажи». И после этого он мне передал большое письмо, на нескольких страницах, не мне адресованное. Какой-то читатель с русской фамилией написал ему об этом, обвиняя Солженицына в антисемитизме. И тот отвечал ему, яростно отрицая обвинение.

(Игорь Кваша. Точка возврата. М. 2007. Стр. 237)

Вот, значит, как рано уже пришлось ему отбрехиваться от обвинений в антисемитизме.

Я об этом его письме тогда ничего не знал. И с Марьей Павловной мы на том и расстались: переубеждать меня она не стала. Но этот наш разговор потом вспоминался мне часто.

Первый раз я припомнил его, читая роман «В круге первом». Романом этим я тогда восхищался. Но сразу бросившаяся мне в глаза геометрически ясная оппозиция «Рубин – Герасимович» уже тогда больно меня задела. Разбирая её, я мельком упомянул, что не последнюю роль для автора в этой оппозиции играло то, что Рубин, в отличие от Герасимовича сразу и охотно согласившийся помогать чекистам, – еврей. И уже тогда отметил, что для Солженицына это обстоятельство играло далеко не последнюю роль в его отношении к этому своему персонажу.

Но, пожалуй, даже ещё больше, чем эта оппозиция, зацепила меня в том романе другая, такая же отчетливая, геометрически точная, наглядная оппозиция двух изображенныхСолженицыным тюремных надзирателей – Наделашина и Шустермана:…

Луноподобный младший лейтенант Наделашин ещё недавно был старшиной. После производства его в офицеры зэки шарашки, тепло к нему относясь, перекрестили его вмладшину…